Ошибка Перикла

— Аркадянка Археанасса. Я здесь недавно, — одними губами ответила девушка, искоса, но весьма пристально глянув на молодого эвпатрида. А тот заметил, что аркадянка не только на него произвела неотразимое впечатление — жадных глаз от ее фигуры не отрывали и мускулистый стройный красавец Ахелодор, сын притана Идоменея, одного из богатейших граждан Афин, и плотоядный Пасикл. Что воспоследует далее, Периклов сын знал хорошо. Хмельные отпрыски состоятельных отцов, забыв обо всем на свете, начнут делить этих красивых, разжигающих похоть, бабочек, покупая их богатыми подарками, и лучшие из лучших достанутся тем, для кого верх расточительности — дело привычное. Ксантипп, рассеянно приняв из рук виночерпия серебряный кубок с хиосским, с тоскою следил, как аркадянка Археанасса, и смугловатая, будто выточенная из темного дерева беотийка Миртиона, и желтоволосая, как одуванчик, левкадянка Теодетта, и мегарянка Хрисогона с узкими покатыми плечами, хорошей талией и чуть тяжеловатым, что очень возбуждает, задом, и две остальные, о которых Ксантипп еще не успел разузнать, кто они и откуда, каким ветром занесены в аттические края, уже так ускорили ритм, темп танца, что даже не верилось — они ли еще несколько минут назад так плавно, как лебеди на озерной воде, приподнимаясь лишь на кончиках пальцев ног, устремились навстречу друг другу из противоположных концов этой огромной, как рыночная площадь, террасы? Апогей пляски авлетрид заставил молодых аристократов восторженно ахнуть — прозрачные одеяния, незаметно сползшие с них (так грациозно, может быть, лишь змеи освобождаются, выползают по весне из старой своей оболочки), вдруг, как бы сами по себе, упали на гладкий, чуть прохладный мраморный пол. Археанасса! Она стояла в самом центре образованного авлетридами круга и слегка прищуренными глазами прямо и призывно смотрела на Ксантиппа. Знала ли она, кто он? Наверное… А, может, и нет — какая разница? Главное — она тоже выделила его, как он — ее. Она, ослепительная авлетрида, а не какая-нибудь дешевая шляха из грязного притона, тоже имела на это право. Она была достаточно свободна даже для того, чтобы отказать любому из этих шестерых, пусть они цвет афинской знати, в своей благосклонности. Ксантипп вздрогнул всем телом, словно укололся об острый шип сассапарели — у него совсем нет денег! Он не учел того, что Пасикл так расщедрится! В сладком, наполовину злобном отчаянии он сорвал со среднего пальца фамильный золотой перстень, подаренный ему отцом на двадцатилетие: «Ты теперь полноправный гражданин Афин!», бросил его Археанассе, которая, смеясь, поймала на лету его дар. Еле заметно кивнула в знак благодарности, вскинула вверх, разыгрывая удивление, темные брови. Не меньшее, если не большее впечатление жест Ксантиппа произвел и на пирующих.

— Друг мой, ты щедр, как Крез, — мягко заметил Пасикл.

— Вина! — потребовал Ксантипп. — Вина прекрасной Археанассе и ее подругам! И мне еще вина!

Ксантипп подвинулся, высвобождая место для красавицы-авлетриды. Его одолевало страстное желание тут же прикоснуться губами к этой необыкновенной коже, к темной, мягкой ворсе бровей, поцеловать, наконец, ее смеющиеся глаза. Но зачем торопиться? Кто знает, кому достанется эта аркадянка? Он смотрел, как девушка пьет из маленького кубка вино, как теперь ест крохотную, зажаренную целиком перепелку, как снова делает глоток хиосского, как берет с блюда матово-черную оливку… Когда Археанасса утолила первый голод, Ксантипп, омывая ее текучей голубизной огромных, как у отца, глаз, спросил:

— Ты ведь поешь, Археанасса? Так спой же нам что-нибудь.

— О любви?

— Ты угадала.

По знаку аркадянки Теодетта и Хрисогона поднесли к губам флейты, и голосом Археанассы запел, казалось, сам великий Алкей, чье застенчивое признание Сапфо заставляло сжиматься сердце:

Сапфо фиалкокудрая, чистая,

С улыбкой нежной! Очень мне хочется

Сказать тебе кой-что тихонько,

Только не смею: мне стыд мешает.

Красивый мелодичный голос затих, истаял, и настала такая тишина, что было слышно, как звенит, кружа над ломтем дыни, золотая пчела. И опять заплакали флейты, в их тонкий, как у маленькой девочки, плач вплелось пение Археанассы, чьими устами отвечала мятущемуся поэту сама «десятая муза», ее белая печальная фигура на самом высоком утесе Лесбоса отчетливо виделась Ксантиппу.

На нерешительную «алкееву строфу» тут же откликнулась укоряющая «сапфическая строфа»:[153]

Будь цель прекрасна и высока твоя,

Не будь позорным, что ты сказать хотел, —

Стыдясь, ты глаз не опустил бы,

Прямо сказал бы ты все, что хочешь.