Ошибка Перикла

— А кого из этих девушек Сапфо назвала бы своими ученицами?

— Твое любопытство, о, Ксантипп, не знает предела! Разве ты не понял, почему так неразлучны эти две голубки? — она даже не глазами, а одними бровями показала на Теодетту и Хрисогону, которые и впрямь сидели рядышком близ Пасикла и Дифанта, не сводя друг с друга глаз, наполненных нежностью и, конечно же, плохо скрываемым вожделением. Только теперь Ксантипп обратил внимание, что ладонь Хрисогоны покоится на коленке Теодетты. Он так увлекся созерцанием двух влюбленных нимф, что только шепот Археанассы, которая для виду слегка прихватила зубками его ухо, вернул его к действительности: — Пожалуйста, не смотри так на них — влюбленные не терпят, когда на них, прости за грубое слово, пялятся. Ах, Ксантипп, сдается мне, ты не прочь подсмотреть, чем они займутся, если останутся вдвоем, — обостренным женским чутьем авлетрида угадала его тайное желание.

— Боюсь, этого им сегодня не позволят, — проворчал Ксантипп, — на каждую из сих двух птичек найдется охотник.

— Если окажется щедрым, — Археанасса, сама того не ведая, слегка испортила Ксантиппу настроение. — Вложи-ка мне в рот, благороднейший из благородных, маслину!.. О, боги! — вдруг захохотала девушка. — Вы что, в палестре?

Возглас ее потонул в страшном шуме, в который смешались воедино крики, гогот, хлопанье в ладоши, звон пустого серебряного подноса, коим хозяин дома что силы колотил по мраморному полу — Гиперид, чьи рельефные мышцы поразили бы любого скульптора, катался по полу со смуглой, увертливой, совсем уже нагой беотийкой Миртионой, изображая то ли борцовский поединок, то ли возню двух любовников, когда он хочет, а она не уступает. Темной блестящей змеей извивалась под командиром конницы беотийка, иногда вдруг оказываясь у него на груди, расставляя ноги так, будто скачет на необъезженном жеребце, а потом в мгновение ока снова оказывалась у него под брюхом, и это неприличное барахтанье продолжалось до тех пор, пока Гиперид не осыпал авлетриду золотыми и серебряными монетами — она со счастливой, но полной достоинства улыбкой принялась их собирать, а Пасикл, глазами подозвав маячившего в дальнем проеме террасы темнокожего раба, велел проводить этих двоих в заранее приготовленную для утех комнату.

Кое-кто еще вздымал чаши с вином, но в горло не лезло уже ни вино, ни еда. Пасикл чутко уловил этот момент и, хлопнув над головой в ладоши, объявил:

— Наши гостьи притомились и им пора уже в опочивальни — куда они пойдут на ночь глядя? Мне вовсе не хочется, чтобы какие-нибудь негодяи их умыкнули, как… — тут он осекся, но Ксантипп невозмутимо, как ни в чем ни бывало, закончил: — …как гетер из окружения Аспасии, это ведь ты намеревался сказать, дружище? Что поделаешь, Пасикл, правда одна!

Дифант, сыто икая, прилепился к золотому одуванчику Теодетте, одарив ее редкой красоты ожерельем с изображениями грифонов среди лилий и двумя старинными перстнями, сработанными финикийскими мастерами еще двести лет назад; однако на прелестном лице Теодетты читалась не радость, а обреченность, что ей предстоит провести ночь в объятиях грубого мужлана Дифанта, а не изысканной и нежной Хрисогоны, которая сейчас смотрела на подругу глазами, полными печали и понимания. «Увы, любовью со мной сыта не будешь», — как бы говорила Теодетте Хрисогона. А Дифант этих тонкостей не замечал. Схватив авлетриду в охапку так порывисто, будто с корнем вырвал изумительно-желтый одуванчик, он заторопился с драгоценной своей ношей на поджидающий его луг любви… А на саму Хрисогону давненько уж положил глаз Херсий, которому она и досталась.

Ксантипп в этих торгах не участвовал, искусно делая вид, что сегодня ему не до утех. Но внутреннее волнение нарастало: кому, кому все-таки достанется его вожделенная Археанасса? Кто окажется счастливцем — Пасикл или Ахелодор, которые уже приготовились вступить в спор?

— Пять золотых статеров, блистательная Археанасса, — несколько напыщенно возгласил Ахелодор.

— А я хочу тебя, божественная аркадянка, с коей никто в Элладе не сравнится в искусстве пения и танца, одарить семью золотыми статерами, — не остался в долгу Пасикл, от которого, конечно же, не укрылось, насколько увлекся авлетридой Ксантипп, но который сейчас вроде бы и не замечал Периклова сына.

— Десять статеров, — помрачнел Ахелодор, опрокидывая в себя килик с хиосским.

— Столько же и впридачу — вся золотая и серебряная посуда с этого стола, — улыбнулся насмешливо Пасикл. — Клянусь Громовержцем, любой скупщик драгоценной утвари оценил бы ее не меньше, чем в те же десять статеров.

— Пятнадцать! И к сему — две горсти золотых украшений и драгоценных камней, которые завтра, Археанасса, принесет тебе домой мой посланец.

— О, Археанасса, ты прекрасна, как сама Афродита! — воскликнул Пасикл, и Ахелодор вдруг ясно понял, что это крах его надежд. — И поэтому я хочу пролить над твоей головой поистине золотой дождь. Двадцать статеров, утварь из золота и серебра, что перед тобой, и вдобавок ларец с драгоценностями, которые сделают тебя еще краше!