Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. <…> Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение —

показывал Клюев после ареста[330]. «Настало царство сатаны, все нам родное и любое нам уничтожается с быстротой неимоверной. Деревня дыбом, мужик – колесом», – пересказывал разговоры с Клюевым начала 1930-х в показаниях 1937 года в НКВД Клычков[331]. «Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме „Погорелыцина“», – говорил Клюев на допросе 15 февраля 1934 года

[332].

Соблюдать осторожность при выражении своих взглядов поэт необходимым не считал – напротив, неопубликованные тексты (и прежде всего, «Погорелыцина») многократно исполнялись им в литературных кружках и салонах, размножались в машинописных копиях и даже передавались за границу[333]. Особого рода нарочитость сопровождала и частную жизнь Клюева, неизменно публично появлявшегося в экзотической для городского – и особенно литературного – мира «крестьянской одежде» (что часто провоцировало агрессию[334]) в сопровождении молодых спутников[335]

.

Говоря о причинах ареста Клюева, исследователи его творчества традиционно опираются на мемуарный рассказ И.М. Гронского, в 1959 году во время встречи с сотрудниками ЦГАЛИ утверждавшего, что он лично, узнав от своего свояка Павла Васильева о гомосексуальном характере переданных ему, как главному редактору, для «Нового мира» клюевских стихов, отказался публиковать их в журнале и после резкого объяснения с Клюевым позвонил Г.Г. Ягоде и попросил его выслать Клюева из Москвы. Гронский особо подчеркнул, что арест Клюева был согласован им со Сталиным[336]. Этот мемуарный рассказ нуждается, однако, в существенной корректировке.

Судя по всему, речь идет о посвященном художнику Анатолию Яр-Кравченко цикле стихотворений «О чем шумят седые кедры» (1930-1932), переданном Клюевым в августе 1932 года Гронскому для публикации в «Новом мире» вместе с текстом «Клеветникам искусства». Лирический цикл «О чем шумят седые кедры» представляет еще один характерный для Клюева пример того самого компромисса, о котором шла речь выше. Это своего рода поэтико-идеологический конструкт, в котором Клюев пытается объединить органичную для себя эксплицитно-гомосексуальную любовную адресацию с советской тематикой: приход новой любви ассоциирован с обращением автора к новой действительности («Пусть тростники моих седин, ⁄ Как речку, юность окаймляют, ⁄ Плывя по розовому маю, ⁄ Причалит сердце к октябрю»). Отказ в публикации цикла, в котором поэт в угоду цензурным требованиям сознательно жертвовал одной из принципиальных для своей лирики установок на традиционный идеал русской деревенской культуры, воспевая «мою республику родную» и «песенный колхоз», был для Клюева серьезным ударом, продемонстрировавшим недостаточность компромисса, на который он решился[337]. В этом контексте вполне правдоподобно выглядит факт резкого разговора Клюева с Гронским: мемуаристы свидетельствуют о жесткости и даже «озлоблении», с которыми Клюев встречал отказы в публикации[338]. На наш взгляд, именно к разговору с Гронским Клюев отсылает в тексте посвященного Васильеву стихотворения 1933 года «Я человек, рожденный не в боях…»:

Я пил из лютни жемчуговойПригоршней, сапожком бухарским,И вот судьею пролетарскимКазним за нежность, тайну, слово,

За морок горенки в глазах, —Орланом – иволга в кустах.Не сдамся! <…>

В соответствии с этими настроениями в июне 1933 года Клюев предлагает цикл «О чем шумят седые кедры» «Издательству писателей в Ленинграде» в составе подготовленного им сборника из тридцати трех текстов – то есть не приходится говорить о какой-либо угрожавшей автору, с точки зрения Клюева, «крамольности» этих стихов до лета 1933 года[339].