Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Сколько можно судить, подобного рода «лицемерие» воспринималось Клюевым как имманентная черта «художника» (ср.: «В художнике, как в лицемере, ⁄ Таятся тысячи личин», 1930), поэтому поиск комфортной социальной ниши, требовавший в советских условиях маскировки подлинных настроений, был для него органичен. Поэт был готов на известные компромиссы в смысле тематики и/или лексики своих текстов[310]. Вместе с тем зона компромисса не могла (без катастрофических для авторской идентичности Клюева последствий) распространяться на основы его тщательно выстраиваемого с середины 1900-х годов персонального поэтического мифа – национально окрашенную религиозность («древлее благочестие») и гомосексуальность. Трансформация этих принципиальных и взаимосвязанных для Клюева оснований его частной и литературной жизни в результате социальной динамики 1920-1930-х годов исчерпывающе описывается проницательным замечанием хорошо знавшей его В.Н. Горбачевой – «выдержанная поза, мешающая жить, переходит в добровольные подвижнические вериги на всю жизнь»[311]. Демонстративная религиозность привела Клюева к осложнившему его биографию исключению из рядов ВКП(б) в 1920 году, публично афишируемая гомосексуальность[312]

, как мы увидим, станет подлинной причиной его ареста в 1934-м.

В положении Клюева и Мандельштама в 1932 году, когда написаны стихи «Клеветникам искусства», было много общего. Как и Мандельштам, Клюев являлся одним из бенефициаров постановления «О перестройке литературно-художественных организаций» – уже в мае 1932 года он прикрепляется к закрытому распределителю на Остоженке[313] и получает персональную пенсию[314], его стихи впервые с 1928 года появляются в печати[315]

. Так же как и Мандельштам, Клюев фигурирует в «номенклатурном» списке-реестре советских писателей, поданном Кагановичем Сталину в апреле 1932 года[316]. Этим изменениям предшествовал острый кризис во взаимоотношениях Клюева с ВССП. Нетипичное для советского литератора поведение Клюева в этом конфликте напоминает о взаимоотношениях Мандельштама с ФОСП и его письмах 1929 года в адрес этой организации.

Летом 1931 года в связи с перерегистрацией членов ВССП специальная комиссия союза обратилась к Клюеву с просьбой представить ей «развернутую подробную критику своего творчества и общественного поведения»[317]. «Перерегистрация членов Союза, именовавшаяся „чисткой”», была, как указывает исследователь истории этой институции, «одним из основных этапов реорганизации [ВССП]. <…> Ее целью было освобождение от „пассивной оппозиции”, „реакционной части Союза”»[318]

. В отличие от перерегистрации 1929-1930 годов (которую Клюев прошел) чистка 1931 года была особенно масштабной. В 1931 году основные мотивы исключения были сугубо идеологическими. «В середине 1931 г. из Ленинградского> О<тделения> Союза выбыло уже 82 человека, в начале 1932 г. – 56. <…> В 1930-1932 гг. для многих писателей условием перерегистрации в Союзе являлось публичное признание своих идейно-творческих ошибок»[319].

Документ, предоставленный Клюевым в ответ на требование Союза, с уникальной полнотой отражает особенности его персональной общественно-литературной стратегии. В конце 1931 года Клюев направляет в правление ВССП письмо, в котором не только не идет навстречу ожиданиям, связанным с «раскаянием» в несоответствии его поэзии требованиям советской идеологической повестки, но в резких выражениях отстаивает право на свое художественное видение. Объясняясь по поводу своей поэмы «Деревня», публикация которой в журнале «Звезда» (1927. № 1) вызвала скандал[320], Клюев подчеркивает полностью сознательный выбор художественных средств и рассчитанный им эффект от их применения:

Свирели и жалкования «Деревни» сгущены мною сознательно и родились из уверенности, что не только сплошное «ура» может убеждать врагов трудового народа в его правде и праве, но и признание своих величайших жертв и язв неисчислимых от власти желтого дьявола – капитала. Так доблестный воин не стыдится своих ран и пробоин на щите, его орлиные очи сквозь кровь и желчь видят

На Дону вишневые хаты,По Сибири лодки из кедр[321].

Более того, отстаивание Клюевым своего права на эстетический выбор ведется в прямой полемике с советской литературой в лице одного из ее знаковых представителей – Маяковского, чей знаменитый «товарищ маузер» из «Левого марша» выступает у Клюева символом веры «серой», «с невоспитанным для музыки слухом» официальной критики: