ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Так-так-так, ты и автограф свой оставлял, наверное? — спросил начкадров, ставя передо мной дымящийся стакан.

— Зачем?

— Ну как, зачем? «Записав свое имя и званье…» Откуда у них твоя анкета? Читай!

Я пробежал глазами частокол острых букв и таки да: «комиссар Саблин и его подручные». Дальше опять шла фотография с трупами людей в советской военной форме.

— Ну, думай, думай. Как немцы прознали твое имя?

— Наверное, пацан сказал.

— Какой еще пацан?

— Да местный. Мои ребята его из кустов вытащили ― прятался. Вот. А потом Лисицын заорал: «товарищ политрук, товарищ Саблин, тут еще один!» Убивать не стали, малой еще… Гаденыш. Наверняка он, больше некому.

— Ладно, хрен с ним. Потом сыщем. ― Еленин аккуратно сложил газету и похоронил ее в обширнейшей папке. — В рапорте на имя начособотдела, майор Акимушкин описывает противозаконные действия некоего политрука. Фамилию он точно не помнит ― военная такая фамилия на букву «б». Но опознать готов в любую минуту. И этот самый политрук, — Еленин углубился в текст, — «физически воздействовал на командира в два раза старше его по званию». И сдается мне, что этот тип на букву «б» и есть Саблин Андрей Антонович. ― Еленин посмотрел в другую бумажку и, громко отхлебнув, процитировал: ― Командир Красной Армии, проявивший мужество в боях с германским фашизмом и решительность в деле охраны гособъектов Ленинграда.

Еленин подвинул блюдечко с парующим чаем.

— Решительность это, брат, хорошо, но не до такой же степени, чтоб майоров бить!

Я осторожно подул в блюдце. Мать бы его, этого Акимушкина… Уже тогда было видно, что дерьмо ползет из него через край. Ну, зацепил я этого хлюста кривоногого, уж больно противен был: тряс наганом, орал… А от бумажек его липой за километр несло. Какое-то предписание доставить нормировочные таблицы аж в Киров! И число стоит недельной тухлости. Одним словом, «мне в тыл по секретному делу». С ним еще двое… А главное — машина у них. Новый «ЗиС» и зенитный пулемет в кузове.

Когда фрицы посыпали мины, усадил я их в окопы, как желудей, а майору начистил внешность. Совсем зарвался: прыгнул на мой мотоциклет и хотел смыться. Да так резво, будто в том Кирове масло прямо на мед мажут. Я его расстрелять хотел, как дезертира и труса, но не случилось. Немцы пустили два танка в тыл, и началась суматоха.

Оба танка застряли, боец Ломакин забросал их сверху горючими бутылками, и до вечера все успокоилось. В бою один из нормировщиков погиб, другой проявил себя вполне прилично, а избитого и связанного майора забрал адъютант. Вместе с грузовиком и пулеметами. Он спросил командира, чтоб отдать пакет с приказом, и отчего-то удивившись, что Матюхин убит, отдал пакет мне. Грузовик запылил к чернеющему на востоке лесу, а вскоре снялся и мой отряд, потому что немцы перерезали шоссе и скоро должны были захватить Гдов.

— Расстрелять, говоришь, хотел? ― нежно пропел Еленин. — Эт серьезно. Только чего ж ты, такой серьезный и решительный, не исполняешь свои прямые обязанности?

Он вытащил очередной документ и углубился в текст.

— «Довожу до сведения командования, что врид[38] комзаслона Саблин проявил недопустимое малодушие и слабоволие в бою с немецкой пехотой. Видя бегущих с поля боя предателей Красной Армии и народа, мл. политрук Саблин не отдал приказа на стрельбу в трусов и паникеров. Если бне появление наших танков, бегущие номерные стрелки смяли б боевые порядки, и мыпотеряли переправу».

— Донцов писал?

— Неважно, кто писал. Важно, почему ты не исполнил приказ. Или забыл уже?

Я помнил. Я помнил все, что произошло под этой несчастной Ивановкой. И саму деревню, отбитую вскоре, и наших раненых, застреленных в голову, и еще живую медсестру неподалеку. И длинные цепи мужиков-ополченцев в синих бриджах[39], полегших на размытом дождями косогоре. И наш горящий танк — «жужжалка»[40], израсходовав боезапас, таранила немецкий панцер.

И тех ополченцев, что бились до последнего. Они, эти музыканты, слесаря и парикмахеры, всю жизнь отрывавшие от своих семей, чтоб армия была могучей и сильной, приняли бой вместо армии. А эта армия бежала на меня, выпучив от страха глаза. А я торчал в «белом штопоре», глядя на этот позор. И лишь когда трехгорбое чудище Т-28 дало очередь под ноги прущему стаду, я заорал:

— Стой! Назад! В атаку, б…! За Родину, за Сталина!

Может, потому я не давал приказ «на огонь», что не видел еще пулеметчиков, отца и сына, лежавших возле сельсовета отбитой у врага Ивановки среди пустых дисков допотопного «льюиса»[41]?

Или мать с мертвым ребенком, убитых одной пулей?

Промолчал я. Как не ответил я и тогда бывшему пограничнику Донцову, державшему свой рубеж утром 22-го июня, когда в домике на заставе горели его жена и дочь…

— Ты, Андрей Антонович, хорошенько запомни: там, где тебе предстоит служить, и отца родного, если что, придется в прицел брать. А наказание за неисполнение приказа хуже, чем все, что можно себе представить.

Глава 9

Старший лейтенант Саблин А. А