ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

— Я дело твое пролистал, ознакомился в общем контуре, ― сказал Еленин, зарываясь в кучу бумаг на столе. — Ты чего на кафедре в «универе» не остался?

— Ну, как вам сказать…

— Во-первых, правдиво, а во-вторых, давай на «ты», не голубая кровь.

— Понял. Группу профессора Андриевского расформировали по делу о вредительстве.

Еленин вытащил из кучи массивный том и подпер им заваливающуюся тумбу.

— Слушай, а ты чего вообще в историки подался? Шел бы в красные инженеры. Или в интеллигенцию захотелось?

— Да кой там черт в интеллигенцию. У меня отец командир Красной Армии, по гарнизонам все… Я лет до пятнадцати мужиков в штатском за людей не считал. Так, думал, шушваль гражданская. Потом в училище два года.

— «И плащ, и шляпу, и пиджачный носовой платок затмит сиянием хромовый сапог»?

Я кивнул и, улыбаясь, продолжил:

— В театр при шашке ходили. Если б не Кара-Агыз…

— Контузия?

— Да. Ручной гранатой.

— Каску надевать надо. — Еленин с довольным видом открыл дверцу монументального шкафа. — Я тут чаек пока сварганю, а ты почитай. Немецкий знаешь?

— Да пойму как-нибудь.

— Вот и читай.

Он зашуршал в углу и через минуту донесся запах давно забытого напитка.

— Ты что там принюхиваешься? — Голос политрука рассыпался смехом. ― Побалую, так и быть. Что враг брешет?

Газета была старая. Немецкий «маршевый лист» (вроде нашей армейской многотиражки) за восьмое августа прошлого года. Что в этой бумажке было интересного, я не мог понять, пока не увидел фотографию с текстом: «Латышская деревня Клаапс, сожженная красными бандами». Этих Клаапсов, Ширг и Пярнасов, я прошел немало, когда мы драпали на восток. Они спеклись в памяти неотделимо-чистые, как их сосны. Но Клаапс я запомнил — там нас пытались спалить чухонские кулаки.

— Ну, как умственное красноречие немцев, лейтенант? Зачем ты уничтожал мирных селян?

Давимый пристальным взглядом Еленина, я вспоминал июльский разгром сорок первого. Тогда фон Леебза семь дней превратил «Прибалтийский особый» в несколько куч битого железа, между которыми бродили ошеломленные люди. Многие дрогнули и, бросив оружие, ушли в германский плен. Другие тоже дрогнули, но встретили иноземцев со сломанным мечом в руке и погибли как настоящие воины. Не убитые в пограничных сражениях и не сорвавшие красные звезды шли к своим через леса и болота. Кто-то переходил фронт тихой ночью, кто-то пробивал огненную линию, жгущую нашу землю от Прибалтики до Черного моря. Где-то наши подразделения второго эшелона атаковали врага, сбивая передовые отряды, где-то немцы сыпали в тыл парашютистов и вбивали танковые клинья. Потом вдруг у самих немцев под боком возникали наши части, наступающие по старым планам.

Вся эта круговерть швырнула меня за опушку сорного леса под Елгавой. Начальник особотдела мотобронебригады, маскировавшейся в том ельнике, учинил допрос по всей форме. Пять часов я рассказывал одно и то же, пока не уснул прямо за допросным столом. По окончанию расследования мне возвратили оружие и направили в батарею. Только я был в состоянии «ни жизнь, ни смерть», и как добрался на позицию, не могу припомнить.

Никто не знает, как повернет свое лицо судьба. Тем более, если она надела гимнастерку цвета грязной земли[36]

, а колесо фортуны, громыхая траками, чадит бензиновым перегаром.

Адъютант, вручавший мне, словно смертный приговор, назначение, был убит в штабном грузовике, а я, оставшись целым после серии боестолкновений и штыкового боя, вывел семь человек почти к своим. Тогда и попался нам этот крысячий хутор. Уставшие донельзя красноармейцы попадали в соломенное покрывало какого-то строения на отшибе. Обывателей беспокоить не стали.

Местные дойчи уже готовили на рукава повязки с красными факелами [37].

Прибившийся к нам по дороге летчик рассказал, что двое бомберовпрыгнули с подбитого бомбардировщикаи попали на одно село. Командир грохнулся на площади и сломал ногу, а штурмана отнесло ветром за окраину. Но он успел увидеть, как топорами рубили его товарища. Летчик приземлился около дороги, сразу попав на колонну «тридцатьчетверок», ради такого дела повернувшую пять «моторов» и устроивших ливонцам «красную пахоту» ― ни одного целого дома не оставили.

Народ уснул, постов я не назначал (идиот), но примкнувший к нам пограничник Городнянский по собственному почину сидел у двери. Видимо, его потом сморило, потому что разбудил нас треск головешек и чей-то вопль: «горим, братцы!» Городнянский (земля ему пухом) перед тем как заснуть, вывернул петли.

Втянув калитку, мы выбросили две гранаты на воздух, а затем, стреляя и визжа, положили десяток недоарийцев-поджигателей и ушли, запустив хуторянам красного петуха.

Гранаты в дома не кидали, жалко боезапаса. Правда, забрали с собой пернатую живность и толстую девку. Девку цапнули из-за плетеной корзинки, за другое я отбил бы руки. Но в ее лукошке был не только самогон, а еще медвежьи патроны, дробь и четверть керосину в тряпочке (у многих хозяев были охотничьи ружья). Вряд ли нашла она своего благоверного в живых, а если и нашла, то муженек точно ей не обрадовался.