Осколки памяти

Кудрин тоскливо вздохнул, вспомнив о милой сердцу деревне, резко встряхнул голову, возвращаясь в реальность, зло сплюнул на землю и, приподняв ствол автомата, выстрелил в голову страдающего в предсмертных муках верблюда.

– Что случилось, командир? – подбежал встревоженный сержант Ефремов.

– Вот, верблюда пристрелил, из жалости, понимаешь?

– Понимаю, командир. Погибших ребят и раненых куда?

– Укройте под скалой, которая на отшибе. Что в ящиках – проверили?

– Уйма патронов, пулемёты, зенитные ракеты «Стингер» или «Блойпап» – в темноте не разберёшь, винтовки М-16 и мины итальянские. Раненых «духов» шестеро, двое почти готовы.

– Так. Их тоже под скалу и перевязать, как следует. Где Садыков?

– Помяли его немного, через полчаса очухается. Двоих наших, командир, насмерть в рукопашной зарезали – Говорова и новичка Свежина, пятеро ранены. Ничего, ребята держатся.

– Жаль Говорова и Свежина, да только завтра оплакивать будем, сегодня ещё придётся поработать, чует мое сердце. Где афганцы?

– Ахмат пленного допрашивает, говорит, караван, будто тот самый, на ловца и зверь бежит. Командир, мы до утра останемся здесь?

– Слушай, Ефремов. Поставь по пулемёту на вход и выход из ущелья, в сторону границы усиль гранатомётом. Всем окапываться, под укрытия применяйте туши животных, ящики, камни, всё, что можно. Надо остаться, Ефремов, надо, зверь уж очень крупный попался, не выпускать же хищника.

– Я так же думаю, командир… До утра продержимся, да и струхнут они, не сунутся.

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнул, караван с оружием просто так хозяева не позволят бросить. Готовьтесь к бою, а я на рацию.

Сержант Ефремов выполнил все указания лейтенанта: вход и выход из ущелья перекрыл пулемётами, в каменистом грунте вырыли щель и установили гранатомёт. Под козырьком скалы расположился госпиталь, где властвовал военфельдшер Матвеев. Рядышком примостился и радист Миша Ларин, обложившись со всех сторон ящиками, набитыми камнями, помнил свою оплошность: от рации не отходил ни на шаг. Десантники перетащили десятки ящиков в ущелье, не побрезговали и трупами животных. За пулемёт залег сам сержант Садыков, вторым номером примостился неунывающий Кацо.

– Рустамчик, как твоё горлышко? Надо сладким смазывать, заживёт скорей.

– Сойдет и так. Где тут сладкого возьмёшь, в горах-то?

– Момент, брат. Имей сто рублей и тысячу друзей.

Грузин пошарил в своих необъятных карманах, спрятанных под складками маскхалата, и извлёк несколько конфет, протянул сержанту:

– На, вылечивай гортань.

– Ух, ты! Где взял? – удивился довольный вниманием друга Садыков. – С тобой и на том свете не пропадешь, Кацо. Бьюсь об заклад, что у тебя целый кулек припрятан, поделись с ребятами.

– Им горло не давили, до утра далеко, сами съедим.

– Жадюга ты, тбилисская.

– Зачем опять ругаешься? Ешь, пока я дала.

– Ладно, давай вместе.

– Вот это друг и называется, тебе пополам и мне пополам.

– Ну да, как в песне: тебе половина и мне половина.

Посасывая конфеты, они продолжали неторопливую болтовню, внимательно вглядываясь в кромешную тьму.

* * *

Лейтенант, перескакивая через туши животных и невольно вздрагивая от беспорядочных выстрелов оседлавших горные вершины и спрятавшихся в расщелинах недобитых душманов, обходил линию обороны, на ходу объясняя сержанту Ефремову свой замысел:

– Они полезут только на входе в ущелье. Время их поджимает, чтобы ударить с севера, надо минимум три часа на преодоление горной гряды и выхода нам в тыл. Могут послать небольшую группу. На всякий случай, поставь ленинградцев Дектярева и Неделина с пулемётом, чем чёрт не шутит. Сам останешься у этой тропки, будь она неладна. И прикажи ребятам прекратить ответную пальбу, толку нет – только шумиха одна, может, успокоятся и эти охламоны. Я буду находиться в нише радиста, послушаю, что пленный скажет.

– Хорошо, лейтенант. Я здесь поставлю третий пулемёт. Если они прорвутся на входе, то мне недолго повернуть ствол в их сторону и ударить отсюда, прикрыв, таким образом, госпиталь.

– Правильно, командным пунктом будет та скала, где расположились Матвеев и Миша Ларин. Повнимательнее, сержант.

Кудрин чертыхнулся, запнувшись обо что-то мягкое, завизжавшее под ногами, с удивлением узнал собачонку. Задрав лапы к верху, она как бы сдавалась в плен, дрожа всем телом.

«Не можешь жить без человека, – подумал Кудрин, взял осторожно её на руки и прижал к груди. – Ну ладно, пошли, землячка твоего проведаем. Пить, наверное, хочешь, и поесть бы не против?»

Ахмат, увидев лейтенанта с собачкой на руках, рассмеялся:

– Где взял такого «волкодава»?

– Тоже из охраны, в плен сдался. Матвеев, дай ему напиться и пожевать. Что, Ахмат, пленный говорит?

– Зовут его Махмуд, лет семнадцать, сам точно не знает, говорит, их много было у родителей, отец со счёта сбился. Родился в кишлаке около Матерлама, мальчишкой забрали в банду и увезли за кордон, там поднатаскали. Это его третья ходка через границу. Ты видел сам, когда брали в плен, кусался, как зверёныш, сейчас немного обмяк. Не беспокойся, я его быстро обработаю.