Осколки Солнца (СИ)

— Мишель поступает неразумно, скрывая от тебя свои планы. Неизвестность порождает страх, а правда… не вижу ни одной причины считать её ужасающей. Какая женщина не мечтает о том, чтобы обмануть старость? И о любви — не способной остыть и не знающей измен? Такие, как я и он — умеют быть преданными, поверь. И благодарными — когда получают взаимность.

— Разве любовь можно купить? Или взять силой?

Луи положил подбородок мне на плечо и вздохнул:

— Её можно получить обманом — но и расплата за это будет жестокой. Никто не любит оставаться в дураках. Интересно, есть ли решение задачи, в которой один увлечен другим, а тот бежит прочь?

Тоска, что терзала мне сердце, прорвалась.

— Если бы я могла бежать. И если бы я знала, кем являюсь…

Неуверенность в самой себе была в стократ хуже, чем недоверие к Михаилу или Луи.

— Когда-то я танцевал. И даже имел известность. Но… по-настоящему успеха добиться не мог. Знаешь почему? Потому что для настоящего танцора — танец это вся его жизнь. Он выражает себя в танце. И постигает мир через движение. Мне кажется, с художниками тоже самое. Им легче узнать себя именно так — на холсте и бумаге. Хочешь понять, что угодно, о себе или мире — рисуй! Если ты конечно, настоящая художница. И тогда, может быть, на самом деле найдешь ответ. Даже если подводит разум — рука тебя не подведет.

Я повернула голову и встретилась взглядом с Луи. Я никогда не видела таких красивых глаз. Глубоких, непроницаемых, и напоминавших своим цветом скорее не безмятежное небо, а холодные озера. Глядя в них, легко было поверить, что Луи гораздо старше меня, да и Михаила тоже.

— Не смотри на меня так, иначе могу и увлечься, — голос Луи стал ниже и будто бархатистее. Его ладонь скользнула по плечу ниже, и легла поверх моей.

— Я думала, вам нравятся мужчины.

Язык мой — враг мой. Но хозяин борделя не обиделся.

— Что? Нет! — рассмеялся он. — Какой дурак откажется от мягких, гладеньких, приятно пахнущих красавиц ради волосатых обезьян? Не я точно.

— У вас тут целый дом этих красавиц…

— Так чужое всегда кажется слаще, — Луи глубоко втянул воздух носом, заставив меня выпрямиться по струнке, и с некоторым сожалением отпустил. — Вот ведь. Даже не попробовать. Обидно.

Так. Нужно срочно делать ноги. Подальше от этих психов, нюхающих, лапающих и несущих постоянно какой-то бред. А то я точно спячу.

Стоило Луи уйти, как в комнату тут же зашла Одри. Но на нее можно было не обращать особого внимания — тем более что она не умела даже писать, и общаться через записки с ней было нельзя. Полистала книги — Геродот, Платон, Макиавелли, Томас Мор, несколько исторических трактатов… Неплохой вкус у «мадам Вирджинии», совершенно не вязавшихся с его кажимой легкомысленностью. Но гораздо больше меня заинтересовали художественные принадлежности — бумага, уголь, кисти, пастель, и даже планшет. Денег на пленницу эти типы не жалели. Кажется, я больше привыкла к масляным краскам и холсту, но и пастель легла в руку легко и привычно. Что ж, если пастель хороша для великого Дега, то и мне она пойдет.

Вот только если бы я знала, что рисовать. Та вульгарная роскошь, что меня окружала, совершенно не вдохновляла, а Одри, увидев, что я собираюсь рисовать, забилась в угол и делала вид, будто вяжет.

Может ли рисунок быть ключом к самой себе и прошлому? Лица близких мне людей по прежнему ускользали. И даже тот красивый мужчина, с которым я проснулась в отеле… какого цвета были его глаза? Страшно. Страшно что я скоро забуду всех. И может быть, перестану узнавать в зеркало даже себя.

Я коснулась шероховатый бумаги и прочертила несколько линий ногтем — невидимых, прозрачных, будто намечая будущий рисунок. В тот же момент меня захлестнули чувства — все те, от которых я пыталась сбежать, потому что боялась сойти с ума. Но теперь я знала, что делать.

Мелки пачкали руки и крошились — может быть, я слишком сильно их сжимала. Запачкаться было не страшно. Как и оставить свой след на бумаге. Яркие цветные пятна, порывистые линии, резкая грубая штриховка. Я скомкала лист, и снова яростно — то мелками, то пальцами, то кистью, раскрашивала лист, наполняя его тем хаосом, в который превратилась моя жизнь. Второй, третий, четвертый…

И лишь на пятом смогла остановиться. И понять, что в этот раз у меня получилось что-то иное.

Клод. Мой брат смотрел прямо на меня с бумаги, испуганно распахнув серые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, которым могла бы позавидовать любая девица. Он то и смог стать для меня той нитью, что вернула мне прошлое.

Клод Легран.

Клод хоть и считал себя полиглотом, зная больше пяти языков, включая умершие, никогда и не догадывался, что когда-нибудь ему понадобиться знание семитских. Именно на одном из них и вел свои дневники месье Эмбер. Иврит, древне-арамейский? Оставалось только догадываться. Как и о смысле странных и явно оккультных знаках на плотных серых листах, которыми были заполнены дневники месье Эмбера.

— Не думал, что ты и так умеешь.