Ослепленные Тьмой

— Я сказала, что мой сын жив. Помогите встать. Мы едем дальше.

* * *

Бросился ко мне, упал на колени и схватил мои руки в свои.

— Он жив? Жив, да? Он выжил, мой мальчик… скажи, девочка-смерть, ты ведь родила живого ребенка? Это была ложь о его смерти, ты солгала Дали, чтоб она помогла тебе, а наш сын живой? Ты спрятала его? Где? Скажи, и я все прощу, забуду, мы поедем и заберем его…

Сколько боли и надежды в сверкающем взгляде, сколько нежности в жестких и мужественных чертах, сколько в нем всего нерастраченного, отцовского. И как же больно говорить о том…

— Он был таким крохотным, таким слабеньким. Когда я рассматривала его, то у меня сердце сжималось от дикой сумасшедшей любви к нему и от страха за его жизнь. Настолько хрупкую, нежную, что она казалась истинным чудом среди этого хаоса смерти и боли, окружавших нас со всех сторон. Я долго думала, как назвать его. Наверное, у Даалов есть свой обычай на этот счет. Но я не знала ни одного из них. Я назвала его Вейлин, именно так звучит "сын волка" на древневалласком, как сказала мне Моран. Маленький волчонок, посланный мне самими небесами, чтобы не сойти с ума от раздирающего отчаянья и безнадежной неизвестности. Гонимая и презираемая всеми, обреченная на вечное проклятие. Я смотрела на малыша и чувствовала, как все перестает иметь значение. Еще не понятно, какого цвета будут его глазки и на кого из нас он похож. Но мне этот ребенок казался самым красивым во Вселенной.

— Вейлин… какое прекрасное имя, моя девочка. Я бы сам не смог назвать его красивее.

Сдавил мои руки, прижал их к лицу.

— Говори… как же мне нравится слышать о нем. Говори, заклинаю, не молчи. Каким он был… каким, Одейя?

— Красивым, маленьким, нежным. Мне становилось все хуже, а малыш так громко кричал, что, казалось, у меня разрываются барабанные перепонки. Он кричит, а я плачу, пытаясь выдавить из груди хотя бы каплю молока. Заматываю крошки хлеба в материю и даю ему пососать, но это ненадолго, как и теплая вода. Иногда молоко все же прибывало, если мне удавалось поесть и много пить… Но оно было таким жидким, таким водянистым… и появлялось все реже и реже. От отчаяния я рвала на себе волосы, а лихорадка все усиливалась. Я уже не могла встать с постели и скрывала это так долго, как могла, прикрываясь тем, что Вейлин только уснул, и я не хочу его тревожить, если встану, он проснется. А спал он теперь все дольше… и мы все знали почему — ребенок голодал. О, Иллин, будь он постарше, я бы отрезала себе руку или ногу и дала ему поесть. Но он слишком мал, он настолько крошечный, что у меня сердце сжималось при взгляде на его личико и на сморщенные кулачки. Я не отходила от него ни на шаг, пока Моран вдруг не увидела, как меня трясет, пока я пытаюсь приложить Вея к груди. Она тронула мой лоб через материю и в ужасе отняла руку.

Она закричала: "У вас жар. Вы больны. Вот почему нет молока. Малышу нужна кормилица или хотя бы козье молоко, моя деса. Вы погубите и себя, и его своим упрямством. Нам нужно согласиться с астраном и ехать в Храм. Потом мы что-то придумаем".

Я отрицательно качала головой и со слезами пыталась приложить малыша к груди. Он кричал все слабее, а у меня сердце разрывалось от ужаса. Пока мне не стало настолько плохо, что я не смогла даже взять его на руки. Тогда я начала просить их уйти без меня. Идти в Храм или пробираться в Нахадас, а может быть, вернуться в Жанар. Они справятся сами. А я… мы с Вейлином останемся здесь. Мы будем ждать его отца. Моран кричала, что я обезумела, она падала передо мной на колени и умоляла сжалиться над ней, когда я начала ее гнать.

— Саанан меня раздери, — трясся Рейн, сжимая мои руки все сильнее, его лицо исказилось, как от боли, он смотрел куда-то перед собой и содрогался всем телом. — Как ты это рассказываешь… так, что я вижу, чувствую? Как?