Осман. Хей, Осман!

— Кто бы мог подумать, что он окажется таким хитрецом, этот тюрок! Теперь в глазах всех людей — от придворного чиновника до последнего мужика — мы с тобой будем выглядеть предателями, а он — милосерднейшим правителем…

— Он болгарин по материнскому роду, — внезапно перебила Ирина.

Но муж будто и не расслышал её слов, хотя они были произнесены внятно.

— Пойдут толки, — продолжал говорить Кантакузин и будто говорил самому себе, — пойдут толки, все примутся хвалить милосердие этих османов, которые позволяют людям — всем и каждому — хранить свою веру, нимало не преследуют иноверцев! Подумать только! В семействе правителя — жена исповедует одну веру, муж — другую. Такого никогда прежде не случалось…

— Ты хочешь нарушить своё обещание? — спросила Ирина. — Ты хочешь нашей гибели?

— Это ведь твоя выдумка — отдать султану нашу дочь! — Кантакузин говорил не с гневом, но с горечью.

— Ты придумал другое? — Ирина также говорила грустно. — Мы просто-напросто нашли путь к спасению, к нашему спасению.

— А держава? — вдруг сказал Кантакузин. — Кто спасёт Византию?

— Никто, — прозвучал спокойный ответ Ирины. — И мысли и слова твои, муж мой, неверны. Возможно пытаться спасти одного человека, или многих людей, или нескольких людей. Но что это значит — пытаться спасти государство, державу?! Разве государство — человек? Разве государство любит, плачет, женится, выходит замуж, рожает детей? Разве людям будет под властью османов хуже, чем под властью императоров, Комнинов[345] или Палеологов? Я думаю о моей дочери! Ей будет хорошо, и для меня самое важное — её благо!

— Хорошо заговорила! — ехидно парировал Кантакузин. — Слушаю новые твои слова и дивлюсь. А знаешь ли ты, что любой человек состоит не только из желудка и тайных удов?! Ещё есть и душа, и разум! Это свиньи думают лишь о корме, и всё равно им, в чьём хлеву поставят их. А человеку не всё равно, под чьей он властью; человеку не всё равно, какая у него вера, какой язык!.. Не все таковы, как твой пращур Асен, не всем так легко преображаться из болгар в греков; из греков, подданных империи, в тюрков, подданных султана…

— Я долго не забуду тебе этих слов! — сухо отвечала Ирина. — Пусть время покажет, кто из нас прав. — Она вышла из комнаты с поспешностью, не желая слышать, что скажет муж.

«Долго не забуду!.. — Кантакузин повторил в уме, про себя, слова жены. — Это „Долго не забуду“, оно, разумеется, должно означать: „В конце концов прощу!..“ Я не был справедлив. Есть своя логика и своё обаяние в том, что сделал с собою пращур Ирины, и многие другие сделали то же самое… И в этом, несомненно, — своя прелесть. От глагола „прельщать“!.. И отчего это выставляют столь часто последним аргументом любого спора понятие „время“? Только и слышишь о времени, которое должно понять, простить, рассудить, всё расставить по своим местам… Как будто время, оно — судья, или друг, или священник… А время, оно ведь просто-напросто ничто, почему-то убивающее нас в конце концов, убивающее каждого из нас, убивающее всех!..»

Ирина действительно простила его. Впрочем, он сам, первым, просил у неё прощения. Она простила его на другой день после того, как он попросил у неё прощения.

* * *

Решено было о составлении брачного договора на двух языках, на тюркском и на греческом.

В своё пребывание в Дидимотике Орхан увидел Феодору ещё один раз. Он стоял на террасе дворца рядом со своим будущим тестем. Кантакузин одет был в длинный шёлковый кафтан, плотного шелка, расшитого серебряными нитями; на голове его была высокая шапка из войлока, украшенная жемчужным узором. Он чуть склонился. Орхан видел клинышек его небольшой бороды, почти седой бороды… Внизу бегали дети; во дворе, глубоко внизу. Орхан пригляделся к их игре и легко понял, в чём она состояла. Мальчики с криками гонялись друг за другом, разделившись на две группы. Пойманные из одной группы становились пленниками другой группы. Кантакузин приметил, что гость рассматривает с большим любопытством эту простую, по убеждению Кантакузина, детскую игру…

— Они играют в ампру, — сказал Кантакузин. — В детстве и я играл в ампру. Мой младший брат, умерший ребёнком, любил эту игру. Но однажды мы, дети, осмелились сыграть в петрополемос, в игру, которая давно запрещена… — Орхан оторвал взгляд от играющих мальчиков и повернулся учтиво к будущему тестю. Кантакузин продолжал: — Петрополемос — это когда кидают друг в друга камни, при этом также разбиваются на партии. Это опасная игра. Если мальчиков заставали за этой игрой, родители обязывались платить положенные деньги в казну, а их дети подвергались публичной порке. Камень попал в голову брата… — Кантакузин ясно почувствовал, как будто бы это было нечто вещное, вопрос, который хотел бы задать Орхан. Кантакузин знал, что Орхан не задаст подобный вопрос… — Нет, — сказал Кантакузин, — это не был камень, брошенный моей рукой. — И внезапно он перевёл разговор на другое: — А потом я полюбил охоту и конную игру в мяч.

— Я также люблю охоту, — заметил Орхан учтиво…