Османец

Глаза Фелисити, чаще похожие на лужицы, иногда превращались в бездонные глубины. Сейчас они были глубже, чем Энтони видел когда-либо прежде.

Но её секрет, каким бы интересным он ни оказался, мог подождать. Энтони взбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Служанки поклонились, глупо заулыбались и рассыпались перед ним. Открыв двери спальни, он увидел жену.

Барбара стояла у окна, глядя на бухту. Без сомнения, она знала о его прибытии. Но она обернулась лишь при звуке его шагов и сделала реверанс.

— Приветствую тебя, мой господин!

— Жена обязана встречать мужа прежде других, — сказал он, мягко напоминая об её обязанностях.

— Я знаю, мой господин, и молю тебя о прощении. Я хотела встретить тебя наедине.

— Чтобы рассказать мне какую-то тайну...

Энтони поцеловал её носик, глаза, затем губы и заключил в объятия. Барбара совершенно не сопротивлялась.

— Да, у меня есть секрет, мой господин.

Он чуть отодвинулся и начал расшнуровывать её корсет. Три месяца — слишком долгий срок.

— Открой мне этот секрет, — попросил Энтони.

— У меня будет ребёнок, — вздохнув, сказала Барбара.

— Ты уверена? — Он опустил руки.

— Да. Так же, как и твоя мама.

Он взял её за плечи, повёл к дивану и посадил рядом с собой. Наполовину развязанный корсет распахнулся, обнажив её великолепную грудь. Барбара сама освободила себя от корсета.

— А спать с тобой я могу?

— Конечно, если хочешь, — засмеялась она. — Это не навредит ни мне, ни ребёнку.

— О, моя дорогая девочка...

Они повалились на подушки, постепенно сбрасывая одежду.

— Три месяца! — закричал он. — Целых три месяца!

Усмирив свою страсть, Энтони успокоился. Он лежал, глядя на богато раскрашенный потолок.

— Новый Хоук, — сказал он.

— Предположим, у нас будет мальчик, — лениво пробормотала Барбара, лёжа на изгибе его локтя. — Как ты назовёшь его?

— Думаю, Джон... Пришло время ещё одного Джона в нашей семье.

— Джованни, — сказала она. — Что ж, мне нравится. К тому же мне стало намного легче.

— Почему?

— Я думала, что ты захочешь дать ему турецкое имя.

— Почему ты так решила?

— Ну... — Она посмотрела в сторону. — Разве ты не будешь воспитывать его как турка?

Энтони привлёк жену к себе:

— Чувствуется, что моя мама говорила с тобой...

— Разве мы не можем говорить друг с другом, если она теперь и моя мама?

— Действительно, можете. Но некоторые вопросы волнуют мою мать сильнее остальных. Да, наш сын будет воспитан как настоящий турок, чтобы служить падишаху. Он будет шестым Хоук-пашой. Разве ты не будешь гордиться этим?

Барбара медлила с ответом. Она опять села и повернулась к нему. Энтони чувствовал, что её сердце тяжело бьётся. Краска залила ей щёки, она с трудом справлялась с дыханием.

— Я буду больше гордиться, если он будет служить христианскому монарху, — наконец сказала она. И у неё перехватило дыхание от собственной смелости.

Энтони улыбнулся и погладил её по голове.

— Не бойся меня, Барбара. Никогда не бойся меня. Я всегда уважал и буду уважать твоё мнение.

Но ты должна позволить мне решить, что лучше для нашей семьи. Наш сын будет служить величайшему монарху на земле, так же как и я. Никто не может мечтать о лучшей участи.

— И тебя не беспокоит, что произойдёт потом?

— В этом мире имеет значение только наша жизнь, моя дорогая. Есть Бог. Мусульмане верят в него так же, как и мы. Он судит нас по нашим делам, а не по вере.

— Ты рассуждаешь как варвар, — запротестовала она. — Вера — вот что главное, а вовсе не поступки.

Энтони притянул её к себе, собираясь поцеловать.

— Давай останемся каждый при своём мнении, — предложил он. — В таком случае, если захочешь, ты сможешь чувствовать себя язычницей в моих объятиях без страха проклятия.

Барбара напряглась.

— Я не думала, что ты можешь быть богохульником.

— Барбара, — сказал он спокойно, — я больше не буду обсуждать эту тему с тобой. Мы станем нетерпимы друг к другу. Ты этого хочешь?

Она смотрела на него несколько секунд, потом легла рядом.

— Нет, — сказала она. — Я не хочу, чтобы это случилось.

Но начало войне, её личной войне, было положено. «На сегодня достаточно», — решила Барбара.

Ужин наедине с султаном — величайшая честь для османского подданного.

Часто они ужинали втроём, потому что султану нравилось угощать своего любимого поэта Баки. Придворный поэт Махмуд Абдулбаки был на десять лет старше Хоквуда. Сын муэдзина, Баки должен был стать муэдзином, но за год до возвращения Энтони в Истанбул он написал касыду, или панегирик, и показал её Сулейману. Стареющий султан был так восхищен, что немедленно дал молодому человеку место при дворе и ввёл в своё окружение. Сулейман обожал окружать себя талантливыми и энергичными людьми.

Но этой ночью Сулейман и Энтони были одни.

— Твой отец и я часто ужинали вот так, — задумчиво проговорил Сулейман. — Много лет назад. Когда мы были молоды. — Он помолчал немного, раздумывая о том, что могло быть и что случилось. Потом поднял голову. — Мы обсуждали великие дела. Теперь я буду обсуждать великие дела с тобой, Хоук-паша.