Особый отдел и око дьявола

— Если близится день гнева, зачем вам беспокоиться о запорах? Бог всех примет — и с запорами, и с поносом.

— Так ведь до того, как предстать перед божьим ликом, следует очиститься, — с самым серьёзным видом возразила толстуха. — И духовно, и телесно. Не приведи господи, если из меня в судный день дерьмо попрёт! Стыда перед ангельским сонмом не оберёшься.

— Так и быть, помогу вам, — пообещал Кондаков. — Вот касторка, пейте по столовой ложке три раза в день. К завтрашнему утру пронесёт. А ещё лучше — сделайте клизму. Если несподручно, идите за ширму, я сам всё устрою.

— Нетушки! — застеснялась толстуха. — Обойдусь и касторкой. А это вам в благодарность за лечение. Яички свеженькие, прямо из-под несушки, — она поставила на письменный стол лукошко, накрытое белой холстиной.

Кондаков, у которого в кладовке скопилось уже несколько сотен яиц, отказываться не стал — знал, что бесполезно.

Наиболее тяжёлой пациенткой оказалась молодая доярка, поздней ночью спешившая с фермы домой и заставшая самое начало пожара. Раскалённый уголёк непонятным образом попал ей за шиворот, прожёг верхнюю одежду и оставил на спине здоровенный волдырь, который уже успел лопнуть и сейчас сочился сукровицей.

Обкладывая ожог стерильными салфетками, Кондаков отеческим тоном упрекал доярку:

— Что же ты сразу не пришла? Любые раны следует обрабатывать сразу после их возникновения. А сейчас существует вероятность нагноения.

— Я испугалась, — давясь слезами, пробормотала голая по пояс доярка (боль заставила забыть о стыде).

— И кого же ты, глупая, испугалась? Врача?

— Не-а... — доярка зарыдала ещё сильнее, и Кондаков почуял, что она скрывает что-то очень важное.

— Расскажи, маленькая, не бойся. — Он погладил её по обнажённому плечу и внезапно ощутил давно забытое влечение к противоположному полу.

— Я поджигательницу видела, — через силу выдавила из себя доярка. — Она мне даже пальцем погрозила.

— Ты её узнала?

— Да-а-а...

— Кто это был? — Сейчас Кондаков, одетый в белый халат, был похож на Деда Мороза, склоняющего к сожительству Снегурочку.

— Учительница, которая с вами приехала, а-а-а... — Конец фразы утонул в рыданиях.

— Ты уверена? — опешил Кондаков.

— Конечно. Я её ещё издали узнала. Длинная, как жирафа, и тулуп до пят... Только вы, пожалуйста, никому не говорите!

— Не буду, не буду, — пообещал Кондаков. — Я тебе сейчас освобождение от работы выпишу. Лежи на животе, пей тёплый чай, принимай антибиотики. Я потом зайду сменить повязку... кто-нибудь ещё знает об этом?

— Никто. Вам первому сказала. — Она уже упрятала одну грудь в чашечку лифчика, но вторая упорно сопротивлялась, желая, наверное, подольше побыть на виду.

— Правильно сделала. — Кондаков лично помог расчувствовавшейся доярке обуздать непослушную грудь, — я сам во всём разберусь.

Если пожар повлиял на престиж Цимбаларя в негативном смысле, то сопровождавшие его видения, наоборот, только благоприятствовали расследованию. Теперь уже никто не мог оспаривать существование этого феномена. Настало время прямых вопросов и столь же прямых ответов.

Пораскинув умом, Цимбаларь пришёл к выводу, что людей, обладающих достаточно широким кругозором и непредвзятым мышлением, в Чарусе не так уж и много. На память первым делом приходили имена сыродела Страшкова, клубного работника Зинки Почечуевой, священника отца Никиты.

Но Страшков казался человеком не от мира сего, свихнувшимся на своих замечательных сырах, а с Зинки ещё не были сняты подозрения в причастности к убийству Черенкова. Для откровенного разговора подходил только священник. Поскольку со звонницы недавно доносился благовест, можно было надеяться, что церковь открыта для посещения.

Отца Никиту Цимбаларь застал в алтаре, где тот, вывалив на престол деньги, как полученные в виде пожертвований, так и заработанные продажей свечей, считал их, словно обыкновенный ларёчник, закончивший смену.

Рядом маячил Борька Ширяев, кроме всего прочего исполнявший обязанности церковного казначея. Завидев участкового, священник сказал Борьке: «Ступай себе» — и сгрёб деньги в подол рясы.

— Как видите, приходится заниматься и мирскими делами, — сказал он. — В денежных вопросах чрезмерное доверие недопустимо. Демон алчности Мамона сильнее всех других исчадий ада. Существует апокрифическое сказание, согласно которому Иуда предал Христа не из-за каких-либо нравственных соображений, а исключительно потому, что промотал казну общины и боялся разоблачения... Да вы проходите, не стойте.

— А разве мне туда можно? — Цимбаларь, обычно бесцеремонный, на сей раз застеснялся.

— Если вы не женщина и не упорствующий в своих заблуждениях язычник, то можно.

— Чем же, интересно, заслужили такую немилость женщины? — пройдя под царскими вратами, спросил Цимбаларь.

— Такова традиция, закреплённая Священным Писанием, — сказал отец Никита. — Считается, что именно женщина виновата в первородном грехе. Кроме того, нашей праматери приписывается много других неблаговидных поступков, включая сожительство с дьяволом, от которого она родила Каина. Недаром имя Ева частенько возводят к арамейскому слову «змея».