Особый счет

Заканчивалось сколачивание новых боевых единиц. Шла подготовка к переброске остатков нашего полка в Киев для формирования тяжелой бригады, хотя из Киева еще не сообщали, кто же из «двенадцати кандидатов» будет ее командиром. Кто бы ни был, а приказ о перебазировании надлежало выполнять в точности.

Приближалось 1 Мая. Если осенью боевую подготовку части проверяет военное начальство, то 1 Мая и 7 Ноября армия как бы отчитывается перед трудящимися страны, демонстрируя свои достижения за прошедшие полгода. Командующий войсками округа Иван Дубовой возложил на меня подготовку к первомайскому параду всей боевой техники. А ее набралось к тому времени больше чем достаточно. Наш полк, полк Ольшака, полк Рабиновича, батальон Лозгачева, четыре вновь созданных батальона для стрелковых дивизий округа. Дубовому было о чем беспокоиться. Надо было показать славному харьковскому пролетариату дело его рук.

Подготовка к выходу на парад мощной танковой колонны началась задолго до 1 Мая. Короче — дни и даже ночи были заполнены большим и увлекательным трудом. И в этом заключались величие и прелесть военной жизни.

В первых числах апреля меня срочно вызвали в штаб к заместителю командующего. В приемной шла оживленная дискуссия между командиром 25-й Чапаевской дивизии чубатым, редкозубым, коренастым крепышом Михаилом Зюком и адъютантом Туровского. Молоденький старший лейтенант, заслонив спиной дверь в кабинет, доказывал возмущенному командиру дивизии:

— Понимаете, товарищ комбриг, не велено никого пускать. Сам командующий в эти дни не тревожит комкора.

Заметив меня, Зюка поздоровался, стал жаловаться:

— Ну, что скажешь? Все забюрократились. И Сенька туда же. Забыл, барбос, как под тюремными юрцами я его отогревал своим бушлатом. Забыл наше червонное казачество, лучших друзей... 

За спиной этого незаурядного командира-большевика был славный революционный и боевой путь. В 1915 году за распространение революционных листовок его, черниговского гимназиста, вместе с друзьями по подполью Туровским и Буниным выслали в Вологодскую губернию. Он вернулся после Февральской революции. Во время январского восстания 1918 года против Центральной рады командовал батареей киевских железнодорожников. С лета 1918 года до 1925 возглавлял артиллерию 1-го конного корпуса Примакова. О бесстрашии и мужестве Зюки и сейчас с восхищением вспоминают ветераны червонного казачества. После учебы он в корпус не вернулся. Его послали командовать дивизией на Дальний Восток. Оттуда перевели в Ленинград на 4-ю Туркестанскую стрелковую дивизию. После убийства Кирова секретарь обкома Жданов из-за прошлых колебаний Зюки потребовал его удаления из Ленинграда. Армия при ее безудержном росте не могла разбрасываться заслуженными, боевыми, опытными кадрами. Возможно, что не обошлось без помощи Якира, Дубового, Туровского, хорошо знавших Зюку по революционным годам. Его послали в Полтаву — командовать чапаевцами. Дивизию он вел хорошо. Раскаиваясь за прошлые колебания, Зюка не в пример Шмидту был молчалив, сдержан, ни на что и ни на кого не жаловался. Очевидно, сознавал снисходительность, проявленную к нему партией.

Видя безуспешность своих поползновений, комбриг, сверкнув маленькими, сдвинутыми к переносью глазами, погрозил в сторону наглухо закрытых дверей кулаком и громко выругался:

— Я тебя, барбос, и дома найду. Готовь свои бока, намну их по-червонно-казачьему...

Потом обратился ко мне, не снижая голоса:

— Знаешь, я влюбился в твою Полтаву. Рай, а не город. Взял бы и приехал в выходной прямо в лагерь, в Ерески. Повезу на Шведскую могилу...

Слова Зюки всколыхнули во мне воспоминания детства. Перед глазами возник утопающий в зелени город, мраморная колонна памятника Славы с золотым орлом, провинциальная зеленая Всехсвятская улица, где я провел часть своего детства, заросшие чебрецом и молочаем гранитные редуты Петровских времен...

— Ладно, — обещал я. — При первой возможности приеду...

Вдруг широко раскрылась дверь кабинета. Высунулась взъерошенная голова Туровского.

— Что за шум? Не даете работать! Ах, это ты, Мишка, узнаю, узнаю...

Комкор кивнул мне, поздоровался. Зюка попытался было проникнуть в кабинет.

— Не могу. Нет, не могу. Иди к Вере, поиграй со Степкой. Приеду обедать, поговорим. А вы заходите, — позвал меня Туровский.

— Ну и дела! — добродушно ворчал Зюка. — Дожил, нечего сказать. Знал бы, задушил бы тебя собственными руками под тюремными юрцами.

— Иди, иди, трепач! — добродушно улыбнулся Туровский. — Дома потолкуем.

Зюка ушел. Туровский, в расстегнутой гимнастерке, со сдвинутой набок пряжкой широкого ремня, с горящими глазами, с пачкой карандашей в левой руке, рассредоточенный, взволнованный, позвал меня к своему столу.

— Зашиваюсь! Вот это зашивка! Ну, прямо сажусь в лужу. Москва торопит с проектом Полевого устава, а я, видно, в срок не уложусь. Не оправдаю надежды наркома, Военного совета. Будто Тухачевский и Мерецков свои проекты заканчивают, а я застрял.

Туровский указал на ворох исписанной бумаги, на кипы книг, загромождавших его рабочее место и длинный стол, стоявший у стены.