Остановиться, оглянуться…

Я читал, и во мне поднималась злость на эту девку, лежавшую, задрав ноги, на моей кровати, на ее подлый, по–бабьи мелочной талант, на иезуитское умение попасть в самое больное место, злость на карьеру, которую она так цепко пытается выстроить на моих костях. Ведь можно было написать и по–другому, сказать все, что надо, — но не так! Черт возьми, если бы этот материал попал к обычному фельетонисту, газетному работяге, работающему свой сто двенадцатый фельетон…. Написал бы все, что следует, поставил вопрос, подсказал решение. Ну и, разумеется, облаял бы меня — деловито и, в общем, беззлобно, просто по долгу службы, как облаивает из–за забора случайного прохожего под слеповатый дворовый Полкан…

Но тут вдруг я наткнулся на неожиданность. Целых два абзаца были посвящены Одинцову. Она придралась к тому, что он заказывал материал и ставил в номер, сказала то, что не смог бы сказать я ни в какой исповеди. Я был виноват, и слишком уж мелко было бы перекладывать часть вины на другого — даже на Одинцова. А Танька была безгрешна, как всякий человек со стороны и со спокойной объективностью выдала каждому свое. Мне досталось больше, но и ему хватило.

Это было как подарок: даже тонуть не так обидно за компанию с Одинцовым. Все–таки талантливая она девка…

Я дочитал до конца. Лишь на последней странице хитрая Танька Мухина объясняла, почему дельфин, — вспомнила анекдот про новороссийского полицмейстера, который считал, что раз он полицмейстер, значит, умеет все, даже дельфинов объезжать.

Параллель была ядовитая, но слишком отдаленная. Хотя были и свои плюсы: никто не оторвется от фельетона, пока не узнает, при чем тут этот дурацкий дельфин.

Я подумал немного и решил, что ничего, можно и с дельфином. В конце концов, каждый пишет по–своему. Я бы так не стал — а вот Танька Мухина написала…

Я поднял голову от стола. Танька сидела на кровати и напряженно, исподлобья глядела на меня, как ребенок, который сделал что–то необычное и еще не знает, похвалят за это или побьют.

— Ну что, старуха, — сказал я. — Молодец.

Она недоверчиво молчала, и я повторил деловито:

— Молодец. Абзац тут один скучный. Упражняешься в чистом искусстве, а действие стоит. Я бы вычеркнул. А вообще смотри сама — ты теперь умная.

Она спросила:

— Какой абзац?

Она быстро подошла ко мне и смотрела, не отрываясь, как мой палец скользит сверху вниз по краю листа.

— Вот, — сказал я. — Видишь?

Она перечитала абзац, молча вытащила из сумки ручку и вычеркнула его неряшливым злым зигзагом.

— А теперь как? — спросила она.

— Я ж тебе сказал. Отлично! Просто не ожидал от тебя.

— Совсем хорошо? — настаивала она.

— Напрашиваешься на комплимент?

— Да нет, просто из любопытства.

— Совсем, — кивнул я. — Первый класс. Вот увидишь — это сразу даст тебе имя.

— Даже так? — спросила Танька со странной усмешкой.

Я серьезно ответил:

— Даже так. Во всяком случае, за последние три года не помню такого дебюта. Она снова усмехнулась:

— Ну что ж, спасибо, король. Ты ведь всегда был обо мне высокого мнения.

Она взяла фельетон, сложила листки в аккуратную стопочку, даже подровняла, постукав ребром о стол, Потом отошла к двери — и вдруг, победоносно и зло сверкнув глазами, резко, наискосок разодрала рукопись.

— Ты что делаешь?! — крикнул я. От удивления даже не сдвинулся с места.

Она торопливо рвала рукопись на клочки.

Я бросился к ней. Она швырнула бумажные лохмотья на пол и стала топтать и путать ногами. Я оттолкнул ее, но слишком сильно — Танька, отлетев к кровати, спиной упала на одеяло.

Она хотела тут же броситься на меня, но я схвати, ее за руки. Она вырывалась, царапалась и даже попыталась лягнуть меня ногой. Но я держал крепко. Наверное, я больно сжал ее руку: она сморщилась и оскалилась. Потекли слезы, и Танька глотала их, подвывая.

— Ну–ка успокойся, — сказал я.

Она не сразу перестала вырываться.

Я спросил:

— Ты что, с ума сошла?

Танька снова дернулась. Но я был бдителен.

— Зачем ты это сделала?

Она зло всхлипнула:

— А ты думал, я вообще… Думал, за карьеру продам что угодно?

— Вот дура! — сказал я. — Это же действительно необходимо.

Теперь она сидела тихо. Я быстро собрал разбросанные по полу клочки. Завернул их в газету и положил на подоконник, на всякий случай подальше от Таньки Myхиной.

— Теперь склеивать придется, — сказал я. Она шмыгала носом и икала, глотая слезы. Я догадался:

— Хотя у тебя, наверное, второй экземпляр есть.

— Есть, — хмуро всхлипнула она.

Я сел с ней рядом, погладил по голове.

— Ох и дура же ты, Танька! В кои–то веки сделала настоящее дело…

— А теперь тебя уволят! — провыла она сквозь слезы.

Я сказал:

— Да ничего не случится. Объявят строгий с предупреждением—для разнообразия неплохо. А там возьму на три месяца псевдоним. Только и делов.

Я, конечно, знал, что этим не откупишься. Но я не хотел, чтобы она порвала еще и второй экземпляр.

Она спросила, все еще шмыгая носом:

— А фельетон, правда, ничего?

Я посмотрел на нее:

— Ну честное слово, отличный. А Одинцова ты заарканила просто классно.

— Пусть только напечатают — я уж его не выпущу! — пригрозила Танька.

— Правильно, — кивнул я.