Остановиться, оглянуться…

Никакого особенного звонка я не ждал и забыл бы скоро об этом так и не донесшемся до меня тихом голосе. Но и назавтра на работе случилось подобное: когда я с пригородного завода через два коммутатора пробился в редакцию, Людочка тоже сказала мне мимоходом, что звонила девушка, два раза звонила, утром и вот сейчас.

Тут уж я заинтересовался, что за девушка. Но Людочка по части сбора информации была не спец — девушка, и все.

А вечером тетя Катя снова сообщила, что звонила девушка, три раза, все никак, бедненькая, не добьется. Только теперь девушка в тети Катином каталоге имела железный фирменный знак: та самая, молоденькая.

Я прождал весь вечер, стараясь не выходить. Но та самая, молоденькая, больше не позвонила.

На ночь я затащил телефон в комнату, хотя понимал прекрасно, что молоденькие с тихим голосом по ночам не звонят. Хотя прекрасно понимал, что, может, и девушки никакой нет, может, просто секретарша районного суда разыскивает меня по какому–нибудь из кляузных фельетонных дел.

И самому было смешно и странно, что не могу уснуть, как мальчишка, которого волнует даже отблеск от отблеска, тень от тени, седьмое эхо мимоходом сказанных слов.

Звонила девушка…

Старуха произнесла это случайно и случайно попала в самую точку: еще три года назад эти слова были моей молитвой и моей верой.

Я становился атеистом долго и трудно, медленно избавляясь от детских религий. Я держался за них упрямо, но все–таки терял одну за другой.

Я потерял веру в безграничное всемогущество родителей, в бесспорность школьного учебника, в автоматическое торжество справедливости, в почти мгновенную действенность газетной статьи.

Я терял свои веры, а мир от этого не становился хуже — он становился моложе. И я все больше привыкал к этой новой радости: быть работником в молодом, незавершенном мире.

Дольше других держалась вера в девушку.

Я не знал, кто она и где она. Но верил, что когда–то, и самую непроходимую минуту, она вдруг возникнет, подойдет на улице, постучит в дверь, позвонит по телефону— и ничего не страшно тогда. Это была смешная вера, я сам знал, что смешная — но с ней здорово жилось. Где–то поблизости легкой походкой ходила девушка, и мне не надо было другой гарантии доброты и разумности мира.

Но время шло, а девушка не возникала, не приходила, не звонила. Не возникала, хотя иногда была нужна просто позарез. Не знаю, что тому было причиной, — может, не умела перебраться через траншеи нашей вечно ремонтируемой улицы, а может, где–то на перекрестке в тот самый миг нас вдруг разделяла урчащая лава машин. Или заходила в автомат, да все не могла нашарить в кармашке двухкопеечную и не могла разменять гривенник у торопливых прохожих…

А теперь девушка позвонила. Минута для этого была самая подходящая. Но вот год, увы, не подходил. Не было больше веры в девушку. Слишком долго она разменивала свой гривенник…

И только память отозвалась на этот запоздалый звонок…

Девушка, однако, оказалась настойчивой.

Днем на работе ко мне заглянул Д. Петров и сказал, что меня ждут в холле. Я спросил кто, но он ответил, что это неважно и что если я не выйду через три минуты, то лично он ни за что не ручается. При этом усмешка у Д. была двусмысленная: очевидно, он полагал что говорит непристойность. Впрочем, может, по международным дипломатическим стандартам так оно и было.

Я дописал абзац и вышел в холл. Девушка сидела в углу, скромно сидела на самом скромном месте, и руки ее были сложены на коленях.

Я кивнул ей.

Тогда она встала и пошла мне навстречу.

Я сказал:

— Ну, здравствуй, Светлана.

Она тихо ответила:

— Здравствуй.

— Ну что, — сказал я, — как жизнь?

Она молча смотрела па застежку моего свитера, а я молча смотрел на ее склоненное лицо. Так мы и стояли посреди холла, в окружении нашего редакционного модерна — тонконогих столиков, низких кресел и полукруглых мягких скамеек.

Я спросил:

— Ты не торопишься?

Она не подняла лица:

— Нет.

— Тогда посиди тут минут двадцать.

Она кивнула, и я пошел к себе, к странице, прерванной на половине, а она пошла на свое самое скромное место, в угол.

Я дописал то, что должен был дописать, позвал Светлану, и мы с ней пошли вниз по лестнице.

На втором этаже я завел ее в безлюдный коридорный закоулок. Здесь обитал крохотный журнальчик, редакция его занимала всего две комнаты. Но тем не менее это был журнал, а раз журнал, значит, уже не закоулок, а холл, значит, стол с двумя стульчиками и даже стеклянная витрина с подарками, где на сегодняшний день покоилось всего два экспоната: камень, подаренный группой геологов, и палка, подаренная группой чабанов.

Мне не хотелось садиться, и я просто прислонился к стене рядом с двусмысленными дарами читателей. Светлана тоже стала возле, только не прислоняясь, — тихая девочка с косой поверх пальто.

— Ну? — спросил я.

Она долго собиралась с духом и наконец выговорила — глаза ее смотрели не на меня, а рядом:

— Гоша, правда, у тебя сейчас большие неприятности?

Я ответил без выражения:

— С чего ты взяла?

Мне сказали.

— Кто?

— Меня просили не говорить.

— Сказали, но просили не говорить?

Она проговорила тихо:

— Меня очень просили.