Остановка в пути

— Это не аргумент. Но не надо вам быть и криминальный, элемент. Не печатайте фальшивых денег. Вас сей же час ловить, на ваш лицо все заметно. Вылезаете из подвала, и все на лице заметно, печатать вы стомарковые бумажки или пятидесятимарковые. И даже когда распухший лицо, все равно заметно, проходите вы мимо незнакомого камрада или знакомого камрада Эриха. И еще вы говорить плечами. Не печатайте денег.

— Не буду, — обещал я.

После чего я целую вечность словно отсутствовал. Поручик углубился в чтение моих документов, точно впервые видел их. Он задержался дольше с какой-то бумагой, о которой я было решил, что это одна из моих многочисленных биографий. Я подумал: но и на его лице все заметно. Я заметил, что ему моя биография пришлась не по вкусу.

— Я все обдумал, — сказал он наконец, — нет, не давайте этому камрад по морде. Во-первых: вас накажут. Еще опять пошлют назад на Раковецкая. Во-вторых: не так большой разница, что он знал. В-третьих: он боялся. Вы это понимаете?

— Я это понимаю.

— Но… что вы не понимаете?

— Да вот с Эрихом. Вы еще раз туда ходили?

— Вы хотели сказать: еще раз пошли? Нет, не еще раз, а еще много раз туда-сюда ездил. Хотел сразу вам сказать, да нет времени. Очень много плохих людей, вы не поверите.

— Но тогда он сказал, что я Нибур?

— Он сказал, вы говорили, вы называетесь Нибур, но больше он ничего не знает. Он идиотское объяснение давал: вы все время разговаривать о старых кинокартинах.

— Верно.

— Я верю, что верно, но разве это не идиотизм?

— Мне так не казалось. Вы считаете, если бы мы больше рассказывали друг другу о себе, так Эрих знал бы обо мне больше, и тогда вы скорее заметили бы, что я и раньше уже рассказывал свою биографию так, как позже писал ее для вас?

— Нет, я это не считаю.

Кажется, я ему надоел; так я уж лучше помолчу. Он вытащил карманные часы, и ему очень не по душе пришлось то, что он увидел. В конце концов он, видимо, сказал себе, что утекающее время он может потратить и на меня.

— Сами подумайте, не идиотизм ли это: люди сидят в плену в чужой страна, которую они потопляли как по чрезвычайному сообщению, так и без чрезвычайного сообщения. Но потопляли. Теперь их взяли в плен, и они рассказывают друг другу старое кино. Не о том говорят, хорошо было, что страну потоплять, хорошую ли вели они жизнь… они говорят, хороший ли был фильм. Не обсуждают, как им теперь иначе жить, обсуждают Пат и Паташон и Ян Кепура. Я ценю Ян Кепура, он патриот, и я патриот, но это же идиотизм говорить о Ян Кепура и не говорить о стране Ян Кепура, если тебя в ней взяли в плен. Не говорить, почему же у них теперь жизнь в плену. И что со своей жизнь теперь делать.

— Мы хотели отвлечься, — сказал я.

— Ясно, — продолжал он, — но лучше бы вы… как будет противоположность к отвлечься? Привлечься?

— Нет, не думаю, чтоб так можно было сказать. Но я понимаю, что́ вы хотите сказать.

— Это было бы прекрасно.

— Может быть, говорят — привлечь, привлечь внимание.

— Может быть, это ваш язык, но теперь это не так важно. Когда было время, вы говорили о Грете Гарбо, а не об этой страна или о своей страна. И даже о себе вы не говорили. Ну скажите, это разве не идиотизм?

— Похоже на то, — сказал я, но признанием своим остался недоволен и потому добавил: — А все-таки я хочу, чтобы вы знали — с тех пор я не только над старыми картинами размышляю, но и о себе, и о своей жизни, и о моих соотечественниках, а также о вашей стране и ваших соотечественниках.

Он сделал характерный для него жест, обрывающий чужую речь, и тон его словно влепил мне оплеуху.

— Мне уж наверняка нелегко о чем-то просить немца, но я вас очень прошу, очень, очень прошу: в ближайшую сотню лет, прошу очень, избавьте Польшу от вашего интереса.

Надо было бы ему сказать, что он сию минуту говорил совсем другое, но лучше было не говорить, и кто себе не враг, тот промолчит, сидя напротив человека, который чуть ли не зубами скрежещет, вспоминая обстоятельства, при которых проявился интерес немцев к его отечеству.

Но в конце концов поручик оторвался от своих мрачных мыслей; не без усилий, но он заставил себя избавиться от всплывших в памяти черных от дыма картин, он вернулся назад, к той точке, оттолкнувшись от которой мы угодили в мрачные лабиринты воспоминаний. Мы… хоть и совсем немного, совсем чуть-чуть, но и я мог следовать за ним.

— Тем не менее, — сказал он, — прежде чем вы и ваши камрады отправились в кино, вы им еще сообщили — вас зовут Марк Нибур и вы попали в вермахт в Колобжеге.

Я едва сдержался, чтобы не выкрикнуть, что это не совсем так — я помню весьма напряженный разговор с одним из усталых поручиков, когда он меня убедил называть впредь Кольберг все-таки Колобжегом.

— Это записано в моей биографии, — сказал я.

И он ответил: