Остановка в пути

— Кое-кто тоже не забыть, — продолжал поручик. — Один псих вышел из тюрьмы и пишет в инстанции, конечно же, попадает не по адресу, так что письмо лежит чуть-чуть и чуть-чуть путешествует. Но пишет же. Во время одного опроса, свидетелем которого он был, выяснилось, что случай с тем немцем, скорее всего, ошибка. Вы не понимаете всего комизма ситуации, но человек этот зовут Херцог.

— Нет, — сказал я, — весь комизм ситуации я понимаю.

— Так почему вы не смеетесь?

Этого я сам не знал, но ощутил, что вновь вот-вот поднимутся где-то во мне крики и вопли, к счастью, поручик уже задал следующий вопрос:

— Известно ли вам, что в городе Марне вас считают, ну, как это называется, ага, фантазером? Чуточку фантазером. Эту справку я получил, но справку, что вы поэт, я не получил.

Я, правда, разозлился, что Марне так обо мне говорит, но сейчас самое главное заключалось в другом — в том, что Марне говорил с моим поручиком. Значит, Марне ему сказал. Значит, поручик знает. Значит… А ну, прекратите вопить и орать!

— Но этого я не понимаю.

— Чего вы не понимаете?

— В Марне я словечком не обмолвился, что я поэт.

— А это так важно?

— Просто я этого не понимаю.

— Но концовку этой истории вы понимаете?

— Я едва понимаю начало.

— Плохо… Жаль, вот уже машина… Придется вам самому искать начало вашей истории. А что касается поэта, так об этом написано не в справке из Марне.

Он подтянул к себе папку и полистал бумаги.

— Нет, инстанции вас поэтом не считают, однако порядочно же инстанций: польское министерство внутренних дел — польскому министерству юстиции, это министерство — польскому прокурору в Нюрнберге, американские оккупационные власти, британские оккупационные власти, немецкие инстанции в Марне, пишут туда, пишут сюда, но нигде нет слова — поэт. Такое слово имеется лишь в заявлении польских граждан. Они считают, что обязательно должны подать заявление, они убеждены, вы не были летом сорок четвертого года в Польше. А зачем мне убеждение польских дам, если мне помогают такое множество инстанций? Убежден я и сам, но в такой история нужны документы.

Он закрыл папку и небрежно, будто не сам он сию минуту подчеркивал ее важность, опустил в коробку. Поднявшись, он направился к двери. Там он еще раз остановился и спросил:

— Можете себе представлять, что было бы, если бы немка кричал — польский солдат убил ее дочь?

Тут мне пришел на помощь некий газовщик, и я себе кое-что представил. А потому сказал:

— Да, но все зависело еще и от того, на кого нарвешься. Иные все же знали, что́ законно.

— Вы так думаете?

— Наверняка. Наверняка была разница, нарвешься ли ты на гауптштурмфюрера или на такого офицера, как майор Лунденбройх. Это я для примера только.

Поручик все это время не был таким уж любезным, но под конец он все-таки стал разговаривать со мной, не делая над собой усилий. А тут вдруг опять весь напружинился и сказал, холодно, резко, как я и привык:

— Прекрасный пример… Этот майор Лунденбройх как раз на днях излагал в прокуратуре связь между правом, правовыми взглядами и своя деятельность в Радогощ. Он рассказывал вам об эта деятельность или вы отвлекались старой кинокартина?

— Нет, — сказал я, и мне показалось, что я все-таки поплачусь за свою болтливость.

— Что нет?

— Мы не очень-то разговаривали, а о своей деятельности в Радогоще он ничего не рассказывал.

— Еще бы. Хотите узнать о ней?

— Ваш тон не предвещает ничего хорошего.

— А можно что-нибудь сказать о вас хорошее? Господин майор Лунденбройх чуточку помогать эсэсовцам со своим подразделением вермахта при поджоге Радогоща. Можно понять, они торопились. Две тысяча пятьсот заключенных не должны остаться в живых, когда придут польские и советские солдаты, вот майор Лунденбройх и помогать. Можете себе представлять, как бы это выглядело здесь, в Раковецкой, здесь все в огне, а за воротами стоит майор Лунденбройх с пулеметом?

— Лучше не надо, — сказал я и почувствовал дурноту. И хотя я уже догадывался, я спросил: — А где это было?

— Радогощ? Это тюрьма в Лодзи, известном вам под именем Лицманштадт.

— Я ее знаю, — сказал я.

— Ну вот вам и начало, — сказал он и открыл двери.

Это было начало. Еще одно. Одно из многих. И это был конец моих отношений с усталым поручиком.

Если при этом надо иметь в виду словесный или письменный обмен мнениями. Но если учесть воздействия, влияния, подтверждения доказательств или коррективы, так я по временам очень даже communicado с поручиком.

Но и он тоже будет меня помнить, считаю я. Я был человек, которого он не передал прокурору. Быть может, единственный. А это уже событие в его жизни, как событием бывает для человека, когда приходится писать биографию, чтобы получить место, которого ты вовсе не домогаешься.

Он не попрощался, и это соответствовало тому характеру отношений, какие сложились между нами. Он не здоровался со мной. Он не говорил «до свиданья» — это звучало бы цинично. Я полагаю, все обстояло куда проще. Он разговаривал со мной, потому что я слыл особенным немцем. Но уйти от него я мог потому, что был обыкновенным немцем. А с таковыми ему незачем разговаривать.