Остановки в пути

— Твой отец полагает, что голландцы все это время только его и ждали и сейчас встретят с распростертыми объятиями, — вставила мама и горько усмехнулась. — По-моему, лучше было бы в Израиль вернуться. Иначе зачем нам вообще израильское гражданство? Сто раз говорила, не надо было нам оттуда уезжать! Надо же наконец научиться принимать то, что посылает судьба! Вот нас занесло в Израиль, а мы вместо того, чтобы там остаться, бегаем, носимся, как крысы в лабиринте, как белки в колесе!

— Слушай, замолчи, а? — прикрикнул на нее отец. — Дай мне с ребенком поговорить!

И мама правда замолчала, отвернулась, достала из сумки журнал и углубилась в чтение.

Из объяснений отца я и половины не понял. Почему Нидерланды лучше Израиля, меня мало интересовало. Меня занимали вещи поважнее: почему родители не сказали мне правду? Когда я спросил отца об этом, он недовольно пробормотал:

— Я не хотел, чтобы ты об этом всем раззвонил. Всегда ведь завистники найдутся.

Его ответ меня не устроил.

Мама выключила свет в купе, взяла меня на колени и крепко обняла. Отец сидел напротив, прижавшись лбом к оконному стеклу. В темноте я мог различить только его силуэт.

Слева от нас с мамой сидел еще один пассажир, небрежно одетый человек средних лет с жидкими светлыми волосами и обвисшими, как брыльки у бульдога, щеками. Он вошел в купе перед самым отправлением, тихо пробормотал: «Хуэ авонт»,[11] уселся и сразу же заснул, откинув голову и открыв рот. Он громко храпел, даже подвывал во сне, как дрель нашего венского соседа, который почти каждые выходные что-то переделывал у себя в квартире.

— Он так всю ночь прохрапит, мы и глаз не сомкнем, — мрачно предрек отец.

— А он специально сегодня в Амстердам поехал, чтобы тебя позлить, — подтвердила мама. — Вот подожди, пройдет год, другой, и сыночек твой будет совсем как ты.

Но я так устал, что даже возражать не мог. Храп нашего попутчика мне нисколько не мешал. Не успели мы доехать до Санкт-Пёльтена, как я заснул на маминых коленях.

На следующее утро я проснулся уже в Дюссельдорфе. Глаза у мамы покраснели. Лицо было бледное, немного опухшее.

— Вот так всю ночь мысли какие-то в голову лезли, сидела, сидела, так и не спала совсем, — сказала она.

— Нечего голову ломать, я для себя уже все решил. Так что выспался на славу, — провозгласил отец.

Наш попутчик тоже проснулся и что-то пробормотал по-голландски. Достал из кожаного чемоданчика термос, булочку с колбасой и две яйца вкрутую. Потом разложил на коленях газету, очистил яйцо, целиком засунул его в рот, откусил кусок булочки и отпил из термоса. Я не мог отвести взгляд от второго, еще нетронутого яйца, которое лежало у него на коленях.

Голландец усмехнулся, подмигнул, взял яйцо и протянул его мне и сказал:

— Ко-ко-ко!

— Нет, спасибо, не стоит! У нас с собой завтрак. Нет, спасибо, не нужно! — запротестовала мама.

Но я уже начал облуплять яйцо, а скорлупу клал нашему попутчику на колени.

— По крайней мере скорлупу мог бы в мусорную корзину бросить, — сказал отец.

— Ничего страшного! — ответил наш попутчик на совершенно правильном немецком, но с сильным акцентом.

— Ты хоть поблагодари господина! — напомнила мне мама.

— Спасибо! — чавкая, пробурчал я.

Попутчик рассмеялся, с любопытством оглядел меня и спросил:

— А вы что, в Амстердам едете?

Родители кивнули и демонстративно уставились в окно.

— В отпуск?

Он, наверное, неправильно истолковал реакцию моих родителей.

Я их опередил:

— Нет, мы уезжаем навсегда.

Мама незаметно пнула меня ногой, а отец вполголоса застонал и покачал головой.

— Ах, вот как? — удивленно переспросил незнакомец.

— Да, потому что мама в Австрии потеряла работу. Теперь мы в Голландию переселиться хотим. Но вообще-то мы из Советского Союза. И в Израиле пожить успели.

Родители в ярости, и это меня страшно радует. Отец нервно зашаркал ногами, мама пнула меня еще чувствительнее.

Наш попутчик свернул жирную газету, но оказалось, что в маленький контейнер для мусора она не лезет. Тогда он подмигнул мне и сунул газету под сиденье.

— Мой папа не хочет жить в Австрии, потому что Гитлер и все главные фашисты оттуда, — продолжал я. — А мы же евреи…

Тут отец вскочил и заорал по-русски:

— Если ты сейчас же не заткнешься, щенок, открою окно и вышвырну!

Мимо проплывали бесконечные зеленые луга, проселочные дороги, обсаженные редкими тополями, и фермы, тоже редкие. Всюду зелень, до самого горизонта. Однообразный пейзаж. Да, здесь из окна падать как-то скучно.

На эту вспышку ярости голландец реагировал добродушной ухмылкой и снова мне подмигнул. Потом извлек из кармана жестяную чашечку.

— Чаю? — спросил он.

Я кивнул.

Родители сосредоточенно смотрели в окно, как будто хотели сосчитать каждое дерево и каждую ферму. Я глотнул и сморщился:

— А можно сахару?

Тут родители одновременно, как по команде, обернулись ко мне.

— Да замолчишь ты наконец? — прошипела мама.

— Идиот! — прошептал отец.

Потом он впервые за все это время посмотрел в глаза нашему попутчику.

Голландец широко улыбнулся и протянул ему руку:

— Ян де Врис, — представился он. — Рад познакомиться.