Оставшиеся в тени

— …Я навещала больницу, это где-то почти в центре Москвы. Там делали все, чтобы спасти ее жизнь. Была хорошая врач. Много хлопотала вокруг подруга, писательница, Мария Остен… Конечно, я ее тоже знала, а маленького испанца Юзика даже брала однажды домой… Надо было, значит, высвободить Марию. Каждый старался, как мог… Приезжали мы с Аплетиным в клинику и тогда, когда все было кончено, с печальной миссией — организовывать похороны и прочее… Мне кажется, это был крематорий… Помню еще, что осенью 1941 года с Аплетиным и завхозом нашим Татьяной Георгиевной Прибыловой мы обсуждали, где хранить сундук и ящики с бумагами, книгами, письмами, оставшимися после М. Штеффин. В Инкомиссии было только пять комнат. Но переправкой и передачей всего этого занимался уже мой преемник Владимир Иванович Стеженский. Он был в комиссии, созданной после войны, по разборке, сортировке и передаче архивов… А мне что еще сказать? Случай со Штеффин был, конечно, чрезвычайный… Но в декабре 1941 года я ушла в армию, пробыла там до 1949 года. На прежнее место в Инкомиссию вернулась только в 1967 году… Словом, война многое заслонила… А для меня это была обычная работа. Уж не взыщите…

Письмо, отправленное из Москвы:

Как вы доехали? Все ли здоровы?

Сердечные приветы вам всем. Желаю вам приятного путешествия.

Ваш

(М. Аплетин)…»

Из рассказа Р. С. Шатхан:

— Знаете, я вам кратко скажу: ничего нет дороже жизни… Это старо, конечно, и банально, быть может, но ничего другого человечество не придумало и не придумает. И больная, уходящая жизнь даже еще большее чудо и ценность, чем здоровая, пока та кажется беспредельной. Это как догорающий костер во тьме, после которого наступит мрак, без просвета… Во что можно оценить последние отблески? И кто тот ценитель?

Мне отвратительны всякие новаторы-реформаторы в этой сфере, с их трезвой рассудительностью, пока дело не касается их самих. Врач, конечно, человек науки. Но у него должна быть религия — вера в чудо жизни. Раз надел белый халат — он жрец, хранитель огня и должен бороться за него изо всех сил, до последней возможности, с верой, что победит… А всякие высокоумные теории о бесполезности «чадящей головни» пусть сочиняют лягушки, которые, между прочим, доквакались уже однажды до улучшений людской породы и неполноценности рас…

Ну, это так… Первое для Марго было — поддержать всеми средствами, не дать утечь силам, замедлить сгорание, если уж нельзя сделать ничего другого. Обеспечить жизнь хотя бы на том пределе, на каком она в состоянии жить, а там вдруг да организм и молодость дадут компенсацию — никто не знает всех загадок и тайн человеческой природы. Чудеса жизни безграничны. Иной, по всем посторонним расчетам, давно должен был умереть, а он живет. А ведь Марго примерно с такими же остатками легких была довольно долго и даже активно работала — разве это не чудо!

Коварство туберкулеза состоит в том, что человек сгорает, а пополнений энергии не приемлет, есть не хочется, отвращение к пище. В результате дальнейшая быстрая потеря веса, полное истощение. Даже кости, кажется, становятся легкими, как у птицы. Вес, еда, калории в данном случае — вопрос жизни, каждодневной борьбы с болезнью. Поэтому-то Брехт и спрашивал в телеграммах, достаточно ли она ест.

Но она ела. Без уговоров, как другие, — откусывала по крошке, медленно жевала, сглатывала, как хину, но ела. Тут у нее были тренаж и воля.

К вечеру огонь усиливается. Повышается температура, лихорадит, учащаются кровохарканья. Тут нужно двойное внимание, обычного набора кровеостанавливающих или внутривенных вливаний недостаточно. Важно унять кашель, помочь изнуренному организму и человеку совладать с ситуацией, которая всегда грозит быть последней…

Кажется, есть такое понятие — плавучести судна, терпящего аварию. Так вот с Марго — это был особый случай непотопляемости. Она, молодец, много раз выходила победительницей, справлялась с отчаянием и бессилием. Правда, поддержка была — профессор Александр Ефимович Рабухин постоянно наведывался, а это по туберкулезу фигура первой величины. (Он до сих пор, в свои 78 лет, учит врачей, а недавно на международном симпозиуме читал доклад на французском языке.)

Мне было больно за Марго еще и потому, что, как там ни говори, угасала она на чужбине. Хотя и крепилась, но состояние у нее было тревожное, что ее оставили, уехали… Это психология, тут человек не властен. Быть может, и ко мне поэтому особенно привязалась, говорила: «Я только вам верю, что буду жить…»

Очень ей не хотелось умирать. А умерла спокойно, крепко держала за руку, позвала: «Доктор, доктор!..» И все.

Сколько лет прошло, а не забылось. Почему — не знаю…

Телеграмма, переданная через дорожную службу: