Осторожно, триггеры

Комнаты были ужасно сырые, завтраки отвратительные: яичница вся в масле, резиновые сосиски, запекшийся оранжевый шлепок фасоли.

Да от одной ее физиономии фасоль уже имела полное право свернуться! К тому же она была совсем не добра.

Я как вас увидел, сразу подумал: вот ведь добрый человек. Надеюсь, ваш мир – он тоже добрый.

Я чего хочу сказать: мы, я слышал, видим мир не таким, каков он, а таким, каковы мы. Святой живет в мире святых, а душегуб – в мире убийц и жертв. Я вот вижу мертвых.

Моя прошлая хозяйка говорила, что ни в жизнь не пойдет по собственной воле на пляж —

– он, дескать, так весь и завален оружием: огромные каменюки, так и просятся в руку, так и норовят ударить. Кошелек у нее тощий,

говорила она, денег в нем кот наплакал, но они все равно отберут – все засаленные ее пальцами бумажки до единой, —

– а кошелек спрячут под камнем.

А еще вода, говорила она: всякого

похоронит, холодная, соленая, серая, коричневая. Тяжкая, как чей-то грех, готовая

утащить и спрятать: детей, бывало, только и хватишься, а они уже в море,

когда их больше, чем нужно, или вдруг узнали что-то нескромное и могут

разболтать любому, кто станет слушать.

На Западном Пирсе были люди, сказала она, в ту ночь, когда он сгорел.

Каждое окно, грязное от дыхания города, она затянула пыльными кружевами.

Вид на море – что за нелепость! Как-то поутру я раздернул шторы —

посмотреть, льет ли снаружи ливмя, как положено,

– так она стукнула меня по рукам.

– Мистер Мароуни, – говорит, – в этом доме

мы не смотрим на море в окно, это приносит несчастье.

Говорит:

– Люди приходят на море, чтобы забыть о своих бедах.

Вот как мы делаем. Вот как делают все англичане. Скажем, зарубил ты подружку,

потому что она забеременела, а тебя волнует, что скажет жена,

если узнает. Или ты отравила банкира, с которым спала,

ради страховки, и вышла за дюжину мужчин сразу в дюжине мелких приморских городишек.

Маргейт, Торки… Господь любит их, но можно же шевелиться хоть иногда, зачем стоять так неподвижно?

Когда я спросил ее, кто, кто стоит неподвижно, она отрезала, что это не моего ума дело и чтобы духу моего не было дома между полуднем и четырьмя, потому как придет поломойка,

и я буду мешаться у ней под ногами.

В том пансионе я жил уже три недели, пока искал себе постоянную нору.

Платил я наличными. Прочие гости – всякий злосчастный люд, приехавший на выходные и не способный отличить пляж от преисподней. Вместе мы пожирали скользкий омлет. Я любовался, как они гуляют в хорошую погоду и жмутся под навесом в плохую.

Хозяйку заботило только одно: чтобы до чая их духу не было в доме.

Отставной дантист из Эджбастона, на неделю, сплошь одиночество и морская морось, кивал мне над тарелкой за завтраком

или у моря на променаде. Туалет был у нас в холле. Мне приспичило

встать среди ночи. Он был в халате. Я видел, как он постучался

к ней в дверь. Дверь отворилась. Он вошел. Больше сказать мне нечего.

Она вышла к завтраку, веселая, сияя.

Сказала,

Дантист уехал рано, у него в семье кто-то умер.

Чистую правду сказала.

Той ночью дождь барабанил в стекло. Неделя прошла, а время – пришло. Я сообщил хозяйке, что нашел себе нору, съезжаю, и расплатился сполна.

Вечером она угостила меня стаканчиком виски и еще одним и сказала,

что я у нее всегда был в любимчиках, и что она – женщина с потребностями,

цветок распустившийся – только сорви. Она улыбнулась, а виски заставил меня кивнуть

и подумать, что не так уж она и дурна, что лицом, что фигурой. И вот

ночью я постучался к ней в дверь. Она отворила. Я помню белизну ее кожи. И белый халат. Я не забуду.

– Мистер Мароуни… – прошептала она.

Я потянулся к ней, и все навек стало так. Ла-Манш был холодный, соленый и мокрый, а она мне набила карманы камнями,

чтоб я не всплывал. Так что когда меня найдут – если, конечно, найдут, – я смогу быть кем угодно: крабами съедена плоть, морем отмытые кости, и всё.

Наверняка мне понравится в этой новой берлоге, здесь, на морском берегу. Вы

встретили меня на редкость любезно. Вы все были очень любезны.

Сколько нас тут? Видеть я вижу, да вот сосчитать не могу. Мы теснимся на пляже, уставясь на свет в самом верхнем окошке

ее дома. Нам видно, как раздвигаются шторы и белое лицо

смотрит сквозь грязь на стекле. Ей страшно, что в один злосчастный день мы примемся швыряться

в нее галькой, попрекая за недостаток гостеприимства,

за поганые завтраки и скверные каникулы, и за нашу судьбу.

Мы стоим неподвижно.

Почему мы так неподвижны?

Приключение

У НАС В СЕМЬЕ приключением обычно называют «всякую мелкую неприятность, которую удалось благополучно пережить» – и, пожалуй что, вообще «всякое отступление от рутины». Так обстоит дело для всех, кроме мамы. Потому что для мамы приключение – это, скорее, «ты не поверишь, что я делала сегодня утром». Забрести в поисках машины не в ту секцию парковки у супермаркета и разговориться там с кем-то, чью сестру она знавала еще в семидесятых, – вот это для нее приключение, самое настоящее, всамделишное.

Теперь мама уже стареет. И из дома почти не выходит, не то что раньше. С тех пор как умер отец – не выходит.