Остров душ

Если бы существовала кнопка, выключающая область мозга, постоянно работающую над делом, Мара Раис давно бы ее нажала. Но такой кнопки не было. Даже когда она была занята другими делами, от самых благородных до самых прозаических, под поверхностью сознания ее следовательская логика продолжала просеивать детали, проверяя их, разбивая по частям в надежде найти объяснение этому жуткому преступлению. Как те приложения, которые потребляют большую часть заряда мобильного телефона, даже когда вы ими не пользуетесь, так и убийство Долорес Мурджа выжигало ей мозг и вне службы.

Мара поняла это, когда, проверяя дневник дочери, осознала, что ей срочно надо записать свои подозрения на бумаге, и обнаружила, что описывает кровавые подробности преступления рядом с округлым и неуверенным почерком Сары, чуть выше изображения Винни-Пуха.

– Господи Иисусе. Ты лажаешь, – сказала она себе, перечеркивая все.

Маленькая девочка уже давно должна была быть в мире снов, но вместо этого она все еще бодрствовала, играя в видеоигру на своем мобильном телефоне, ожидая маму на большой кровати. Сара тоже страдала от этого расследования, проводя слишком много времени с бабушкой и дедушкой, ужинала и ложилась спать не в то время, когда следовало бы маленькой девочке с мамой – с «дисфункциональной матерью», как утверждал бывший муж Мары. В ту ночь роли поменялись: именно Раис попросила дочь спать вместе, потому что из-за всего темного и грязного, что она видела в эти дни, ей нужно было снова поверить, что невинность и добро все еще существуют в мире, населенном такими подонками, как Мелис и его последователи. Более того: она чувствовала потребность физически обнять эту чистоту, поцеловать ее, почувствовать ее запах и вкус.

Мара смыла макияж, почистила зубы и наконец пошла к дочери. Выключив свет, сжала ее плечи так, будто уходила из ее жизни.

– Тебе грустно, мама?

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что, когда ты меня так обнимаешь, тебе обычно грустно.

Ее дочь была устроена так: одной фразы достаточно, чтобы Мара была нокаутирована.

– Ну… Да, мне немного грустно.

– Почему?

– Много причин. Потому что я редко вижу тебя, потому что работа тяжелая… Много всего, Сара.

– Когда мне грустно, я ем пиццу, и все в порядке.

– Я знаю, любовь моя.

– Может быть, тебе надо есть больше пиццы?

Мара улыбнулась:

– Может быть, дорогая. Но, в отличие от тебя, если мама съест немного больше пиццы, чем обычно, ее лицо начнет походить на каравай, понимаешь? И ей станет еще грустнее, потому что люди станут принимать ее за бегемота с пистолетом. Ты этого хочешь? Жопастую сумасшедшую мамочку?

Сара расхохоталась:

– У меня есть еще один секрет, как избавиться от грусти.

– Какой?

– Я обниму тебя, а потом вот так потрогаю твой живот. – Девочка хихикнула, пытаясь пощекотать Мару. – Мама, могу я тебе кое-что сказать?

– Ну-ка…

– Ты такая глупенькая…

– Спасибо, дорогая. Только тебя в этом хоре не хватало, – поддразнила женщина, улыбаясь с закрытыми глазами. – Я в курсе, милая.

– Спокойной ночи.

– И тебе.

Почувствовав, что погружается в сон, Мара поняла, что никогда не спрашивала Еву о ее личной жизни. «Интересно, есть ли у нее дети и замужем ли она? – подумала она. – Потому что если у нее их нет, кто знает, как ей удается выносить всю эту тьму в одиночку…»

Глава 96

Карбония

Когда Маурицио Ниедду закончил раскладывать фотографии и зажег свечи, он выключил электричество и наполнил ванну горячей водой. Отражение в зеркале показало ему человека, преждевременно состарившегося, это было видно даже в щадящем тусклом свете свечей. Он почувствовал прилив жалости к себе, который исчез так же быстро, как и появился. Ниедду разделся и, аккуратно свернув одежду, положил ее на туалетный столик. Глядя на окружающие его фотографии, он задавался вопросом, когда это началось.

«Ты заразился в восемьдесять шестом. С тех пор как увидел деву у колодца Матцанни… Ты пытался не обращать на нее внимания, идти вперед, но она так и не ушла», – подумал он.

Она. Тьма. Та, что сгущается внутри день за днем, растет, молчаливая и жадная, как опухоль.

Комиссар улыбнулся, потому что в этой ситуации была какая-то ирония. Он был убежден, что тьма действует по-разному в зависимости от людей, в которых она вползает, но – прежде всего – в зависимости от профессий, которые они имеют, а полицейские стоят на вершине пирамиды самых рискованных профессий. Вот что его смешило: тот факт, что ему оставалось немного до пенсии, что ему удавалось держать ее в узде все эти годы; он даже добился перевода туда, в Карбонию, город определенно более мирный, чем Кальяри, город, где никогда ничего не случалось. Он как будто хотел уйти от нее, чтобы она его не нашла. Но вместо этого…

– А вот и я, – прошептал Маурицио.