Остров обреченных

Есть ли лекарство от этой заразы? Что делать отчаявшемуся, когда он внезапно осознает собственное бессилие, слегка напивается, приходит в приподнятое настроение, да и деньжат у него чуть больше обычного? Он приглашает свою благоверную в ресторанчик, да не в обычный, по соседству, а в настоящий ресторан для богатых. Вот уж теперь мы повеселимся и забудем о барже, о запахах клоаки и тухлой рыбы, пропитывающих каждый наш день, заражающих наше житье-бытье в унылой квартирке! Можно позабыть обо всем; пусть вино льется рекой, совсем как в рекламе, пусть звенит смех, пусть хоть раз вокруг будет приятно пахнуть вином и цветами, пусть блестят бокалы; мы пойдем по большим мягким коврам под одетую в белое музыку! Но почему на нас все так смотрят, когда мы входим в зал? Взгляды режут, колют острыми шипами, и мы чувствуем это даже несмотря на легкое опьянение; и почему женушка Салли скромно жмется ко мне и спрашивает: тут так красиво, а нам сюда можно? Почему все так на меня смотрят, когда я режу стейк, – я волнуюсь, и нож со скрежетом царапает тарелку; почему все, затаив дыхание, с отвратительными улыбочками прислушиваются к моему смеху; почему Салли весь вечер говорит о том, как тут дорого, какая здесь хорошая скатерть, какие тут старые музыканты, а не летает на крыльях счастья, как остальные, – почему бы нам не воспарить в небо от простого человеческого счастья? Но нет, они постоянно смотрят на меня – неужели от меня пахнет клоакой, я ведь переоделся в чистое и перед выходом несколько раз принял ванну! Да-да, именно так, от меня всегда пахнет клоакой, вонь окутывает меня, незаметно окружает невидимой дымкой, и поэтому мне никогда не удастся изобразить на лице такое же чувство собственного достоинства, я никогда не смогу двигаться непринужденно и все время буду задаваться вопросом: а мне это можно, а кто тут главный, а сколько это стоит, а я не сломаю, если возьму это в руки? И как прикажете убежать от этого? Я застрял по самые уши, завяз в собственной грязи, в собственной нищете, в собственном бессилии!

Если кто-то придет и скажет, что все или, по крайней мере, что-то можно исправить, дураку не поверят и скажут идти своей дорогой. Поднять восстание? Но против кого – против тех, кто глаз с тебя не сводит, когда ты приходишь в запретное место и хочешь немного радости? Понятно, все понятно, но сколько же всего тогда надо принести в жертву, и если вашу маленькую ячейку, образовавшуюся на барже, раскроют – то, что с вами станет? Нет-нет, человек одинок, мы одиноки, надо как-то смириться с этим фактом и научиться огрызаться на тех, кто осмеливается подойти слишком близко. Господи, мы же таскаем с собой раба повсюду, по всем паркам и скверам, где ходят полицейские патрули! Да, он очень высокий, Тим Солидер, но тем легче его согнуть.

Бежать? Да, и правда: можно сесть на корабль, хотя раньше в море никогда не бывал, и уплыть подальше от всего этого – Брисбен и Могадишо, Маскат, Тринкомали, Петсамо и Джексонвилл, можно побывать во всех уголках света, бесконечно блуждая по карте, но так и не обрести свободы, так и остаться слугой, который в любой момент должен быть к услугам господ. И вот однажды ты попадаешь в никому не известную страну, маленькую страну, точнее говоря – на остров, где нет ни законов, ни разницы в доходах, ни вооруженных полицейских – ничего, что раньше тебя оправдывало, а ты все равно гнешь спину с противоестественной готовностью, позволяешь угнетать себя, охваченный фатальным чувством бессилия и бесправия, которое впервые появилось у тебя тогда, в ресторане, и теперь раз за разом возвращается, во всех ситуациях, во всех поступках, в каждой попытке спрятаться.

Тяжелее всего пришлось в ночь на четырнадцатое мая. Похоже, все уснули рано – то ли ему так показалось, то ли все были достаточно измотаны – даже капитан уже самодовольно похрапывал, и его освещенные слабыми отсветами костра руки шарили туда-сюда по брезенту, словно рыскающие в поисках добычи волки. Небольшая аккуратная голова рядового авиации подрагивала от каждого прикосновения теней, он дышал почти незаметно. Приглушенно потрескивал костер, наверху на скалах шлепали хвостами несколько жилистых ящериц, женщины свернулись клубочком и даже во сне излучали отталкивающее презрение на случай, если кто-то осмелится бросить взгляд в их сторону. Рыжеволосой мадам огонь светил прямо в лоб; раздавленная бесконечной болью, она приглушенно и неразборчиво повторяла с равномерными промежутками какие-то слова.