Остров обреченных

В сумерках Бой Ларю ходил по каменистому, огромному, как каток, плато, куда ему приходилось сбегать из-за ран в паху, чтобы не поддаться искушению обнажить их перед самим собой, насладиться ими и, испытывая мучительную боль, распробовать их на вкус. Со временем огромная вспышка сумеречного света, заброшенная в этот мир, сжигала крошечное пятнышко острова, на котором шесть человек подвергались пыткам – пыткам голодом, жаждой, горем, параличом. Ночь сменяла день, день сменял ночь, но голод, жажда, горе и паралич возвращались к ним каждое утро вновь и вновь; он видел, как рождаются надежды, как скорбные складки становятся все глубже, бороды – длиннее и брутальнее, тела – все более грязными и вонючими, как отрастают и спутываются волосы, как лица медленно сморщиваются от постоянных горестей, как остров рвет на куски оставшиеся у них лохмотья, как покорно сгибаются спины, как взгляд становится все упрямее и безумнее от недостатка сна и надежды, как огрубевает кожа, как она покрывается жуткой сыпью и сгорает на солнце, как кровоточат ступни, уже равнодушные к тому, куда ступают, как слова иссякают, истекают кровью, теряют силу, как трескаются губы, заостряются локти, как кожа обтягивает тазовые кости, колени, ребра, ключицы, лучевые кости, фаланги пальцев, нос, виски, лоб, челюсти, скулы, позвонки, берцовые кости, запястья и череп, – но он все равно находился в другом мире, будто бы заблудился в зоопарке: возможно, ему не удастся выйти до наступления темноты, но однажды все равно придут охранники. Он бегал между запертыми клетками, надеялся, что они заперты, и тщетно искал выход; лев рычал, за толстым стеклом шипели огромные змеи, дико и злобно выли обезьяны, а по темному вольеру метался тигр. Да, он постоянно отшатывался от диких животных, которые смотрели на него из глаз товарищей по несчастью, из их лиц и тел. Казалось, их не удержат уже никакие барьеры и преграды – они совершенно не стыдились своих ран, и это пренебрежение пугало его настолько сильно, что ему хотелось кричать, но хуже всего было то, что он и сам ощущал это дикое желание сорвать с себя одежду и зарычать: посмотрите, даже у меня есть раны, и они болят, они покрывают меня целиком, уходят вглубь моего тела и сводят меня с ума. Смотрите на них жадными взглядами, ласкайте жадными руками, целуйте жадными губами.

О, как он их боялся и как приятно было ощущать, что горячая зеленая вспышка сжигает их, унося из его мира, из этого чудесного мира погибших надежд, дисциплинированной прохлады и вакуума, в котором нет никаких проблем! Он подошел к валу, похожему на дело рук человека, – такой ровный, тщательно продуманный на случай отступления, нападения и прочих коварных неприятностей. Он занимал примерно треть плато и был исчерчен красными полосками, каких больше не нашлось ни на одной скале на всем острове; сверху виднелись таинственные черные впадины странной формы – он попытался представить себе, что могло оставить в камне такой отпечаток и внезапно задохнуться именно в момент застывания. Взяв маленький камушек, он постучал по впадинам, но камень здесь был прочнее всего: на нем осталась всего лишь пара жалких царапин. Тогда он медленно провел пальцами по неровностям, прикрыл глаза, попытался отключиться от всего, кроме кончиков пальцев, чтобы с помощью тактильных ощущений прорваться через жесткую оболочку, добраться до того, что жило внутри, подслушать звук, который уже миллионы лет издавало то, что томилось в глубине.

Но он и сам давно был мертв: пальцы потеряли чувствительность, загрубев, словно наждак, а уши не слышали ничего, кроме пения ветра, шумевшего вдоль автострады сумерек.

О, эти пальцы, такие длинные и чувствительные! Сколько раз в детстве ему говорили: вот увидишь, малыш, быть тебе музыкантом – и действительно, он играл мелодии на пулемете, у него были самые длинные пальцы во всем полку, да и самолет, точнее, воздух вокруг самолета издавал звук, напоминавший ему музыку, которую он когда-то слышал на похоронах, – этот звук появлялся перед набором скорости и высоты. Теперь у него не осталось и слуха. Лежа на коленях, он гладил камни и слушал заключенные в них голоса, хотя и понимал всю бессмысленность этого занятия.