Остров в степи

— Слушаю, Павел Федотыч. С бубаленком — это верно, не доглядели. Но теперь вот увидите: неделю спать не будем, а этот гнусенок вам будет живехонький и невредимый. Да и бубаленка второго… Сразу, как родится, отберем его у матери. Я его лучше из соски выкормлю.

— То-то, Сашко. Ведь мы было выдвинули тебя к премированию, как лучшего ударника. А теперь… я уж и не знаю. Придется объявить тебе выговор.

— Объявляйте, Павел Федотыч, моя вина.

— Ну, вот что. Бубаленка сдайте в препараторскую. Пусть его там осмотрят как следует и измерят. Череп и шкурку пусть сохранят. А за бубалихой присмотрите, как бы она тут без него не натворила чего-нибудь.

Павел Федотыч последний раз скользнул хмурым взглядом по бубаленку и вышел из антилопника.

III

В саду была рыхлая, мокрая земля, голые деревья. Бугорки в лужицах лежали, как застывшие котлеты в масле. Павлу Федотычу так захотелось есть, что он, забыв о бубаленке, скорей зашагал домой.

На пруду жалобно стонали дикие утки-огари, трубил лебедь-кликун. Весь птичий народ, чем-то обеспокоенный, проснулся и шумел.

— Ну, и пускай, — отмахнулся Павел Федотыч. — Я же не каменный, когда-нибудь надо же мне отдохнуть и поесть

Трахх!.. Из-за поворота аллеи выскочил человек и со всего маха ударился о Павла Федотыча.

— Что такое? Кто это?

— Павел Федотыч, а я до вас бегал. Наталья Александровна сказала, что вы еще из лаборатории не приходили Там у вас на столе обед, чай. Все простыло. Наталья Александровна сердится. Она уже спать легла и Варечку уложила Я, говорит, не обязана до свету…

— Подожди. Ты-то сам для чего меня ищешь?

— Да у нас зебра что-то захворала, Пальма.

— Ну вот, я так и знал!

Павел Федотыч повернулся и снова зашагал к калитке. Мимо антилопника, страусятника и целого ряда затянутых сеткой двориков он прошел к низкому длинному зданию, где помещались дикие лошади и зебры. Это помещение называлось «торпанник». Когда-то в степях были такие дикие лошади торпаны. Их очень много водилось на земле, а теперь они нее вымерли. Вот в память об этих лошадях конюшня называлась торпанником.

В сенях торпанника лежала рама с войлоком. Войлок был мокрый. Его нарочно пропитывали едкой жидкостью, чтобы люди наступали и убивали всю заразу на своих сапогах.

Павел Федотыч вытер ноги и подошел к станку Пальмы. Там стоял высокий сутулый техник Панченко.

— Что с ней такое?

— К-к-катается! — выпалил Панченко.

— Как катается?

— Да вот, к-к-катается.

Панченко безнадежно махнул рукой и отвернулся. Он сильно заикался, поэтому не любил говорить и все делал но своему. С ним очень трудно было работать. Но зато никто так хорошо не знал лошадей и быков, как он.

В станке лежала пузатая, как самовар, зебра. Она тяжело вздыхала и с большим трудом перекатывалась с боку на бок. Павел Федотыч осторожно поднял ее, осмотрел, ощупал. Лицо у него сделалось таким грустным, что Панченко неловко затоптался на месте и закашлял.

Пальма была любимицей Павла Федотыча. Кроме того, в толстом животе у нее вырастал чудесный жеребенок, помесь зебры и лошади Пржевальского. Этого жеребенка ждало все работники института. Всем очень хотелось узнать, в кого он будет — в мать или в отца. Наука говорила, что он должен быть, пополам — и в того и в другого, но совсем особенный, гораздо лучше, сильнее и выносливее, чем мать и отец. И вот теперь важно было проверить, правильно говорит наука или нет.

— Давно она так?

— П-п-после обеда начала.

— Что же вы не послали за доктором? Тогда он еще дома был.

— Я ккк-к…

— А ну вас совсем! Слова из вас не выжмешь.

Подошли старший нарядчик Куксин и дедушка Федоренко.

— Кто ее кормил вчера?

Я кормил! — сказал Федоренко. — Зерна дал и сена. Ела она плохо.

— Зерно свежее было, не прелое?

— Только вчера получил.

— А ларь чистил перед тем, как засыпать?

— Ларь? — Федоренко помолчал, потом неуверенно ответил: — Да, как же… своими руками…

Павел Федотыч пристально посмотрел на него.

— А ну, пойдем, посмотрим.

Сначала Федоренко пошел к ларю быстро и решительно. Потом шаги его сделались тише, тише и наконец вовсе остановились. Он поднял растерянное лицо.

— Павел Федотыч, ларь-то я вычистил, вот с места не сойти. Только… не знаю уж, как и сказать вам… Там у меня этот… мышьяк на дне…

— Мышьяк? Ты с ума сошел? Ведь ты же за это в тюрьму попадешь!

— Да нет, там не самый яд, а только лепешки такие, на мышьяке. Шесть штучек. Я видел, хозчасть мышей так травила. А у меня их тут пропасть, этих мышей. Овес едят. Жалко ведь.

Павел Федотыч побелел от досады и беспокойства.

— Сейчас же дать ей слабительного! Куксин, приготовь ведро теплой воды. А ты сбегай к Августу Иванычу и попроси хорошую порцию лекарства. Скажи — для Пальмы. Да живо! Слышишь? Чтобы через пять минут здесь был.

Засуетились, забегали люди, испуганно захлопала тяжелая дверь. Молодой самец лошади Пржевальского поднялся и сердито ощерил зубы: что, мол, они тут носятся, спать не дают?

Панченко трусцой подбежал к Павлу Федотычу и взволнованно замахал руками.

— Я к-к-к…