Острова Тубуаи

— Конечно, — сказала мать. — Как драться, так ты мастак. А как в школу идти, так тебя нету, — с этими словами она ушла на кухню, загремела кастрюлями.

Я поплелся в свою комнату. Сидел до тех пор, пока мать с отчимом не ушли на работу.

Я любил оставаться дома один. В первом, во втором классе я иногда притворялся больным, жаловался, что у меня болит голова, живот или что меня тошнит… одним словом, врал, чтобы побыть дома в одиночестве. Каждый раз мать пугалась, тыкала мне под мышку градусник, паниковала, говорила, что я сведу ее в могилу. Я лежал с градусником, с мокрым полотенцем на лбу, следил, как она мечется, выбирая, идти ли ей на работу или остаться дома с больным ребенком. Я говорил, что ничего страшного, просто приболел, устал от уроков, что мне надо полежать дома, почитать книжку и денек поваляться в постели. Мать соглашалась, что в школе ужасно много требуют, ставила возле кровати телефон, поднос с завтраком и обедом (чтобы я уж точно не шастал по квартире), наказывала, что если мне станет плохо, я должен сразу же позвонить ей на работу, тогда она отпросится, прибежит домой и вызовет врача. Мысленно я кричал «ура», но со стороны выглядел умирающим лебедем из последней сцены балета. Я слабым голосом говорил: «хорошо, мама», «конечно, мама», «ты за меня не беспокойся, мама», — и взгляд у меня был страдальческий.

Пару раз я переигрывал. Первый раз, не выдержав похоронных моих взглядов, мать осталась дома и за весь день позволила мне подняться с кровати только несколько раз — в туалет. В другой раз мать уговорила отчима остаться со мной. Он вообще ни разу не разрешил мне подняться. Но не из участия к моей болезни и слабости, как мать, а из чувства справедливости, как он говорил. Отчим сразу понял, что я притворяюсь, весь день он измывался надо мной и даже в туалет не разрешил сходить, приносил к постели тазик и предлагал, чтобы я не стеснялся и делал свои дела, а он отвернется. Но я стеснялся ходить в тазик даже по-маленькому и весь день терпел. К вечеру от напряжения у меня действительно немного поднялась температура, а живот надулся, точно барабан.

Оставшись один дома, я на радостях начинал прыгать по квартире и орал на разные голоса, подражая ослу, петуху, быку, кошке, собаке и даже слону. Потом, слегка утомившись, я шел на кухню, лопал варенье, мед, соленые огурцы-помидоры прямо из банок, объедался квашеной капустой (я ее очень любил), яблоками, сливами, простоквашей и сметаной. Насытившись, я включал на всю громкость телевизор в одной комнате, проигрыватель в другой и трансляцию на кухне. Слегка обалдевший от звуков, я доставал из-под кровати свое оружие — пистолеты, ружья, саблю — и до обеда играл в войнушку. Наигравшись, я валился на кровать, раскрывал книгу. Но ни одного раза, это я хорошо помню, я не прочел, «болея», и двух страниц подряд. Уже после второго или третьего абзаца я засыпал и видел цветные сны.

Потом с работы возвращалась мать. Она ужасалась, что я ничего не ел, весь завтрак и обед остались нетронутыми. Мать качала головой, ставила мне градусник, радовалась, что температуры нет. Но замечала мой бледный вид (у меня пучило живот от «вольной» пищи), шла на кухню, обнаруживала в холодильнике потраву, понимала, что ее надули, и хваталась за ремень… А в следующий раз она вновь мне верила, оставляла дома, вечером находила без головной боли, без температуры, зато с поносом, и опять говорила, что я сведу ее в могилу.

Теперь все было иначе. Я не бегал и не орал, не поджирал в холодильнике все, что плохо лежало. Я, кряхтя, медленно слонялся по квартире, вновь и вновь замирал у зеркала, привыкая к своему новому лицу. Или с трудом ложился на диван и долго возился, устраиваясь поудобнее. Потом опять поднимался и начинал бродить, прижимая локоть к ушибленному боку, и нигде не находил угла, куда можно было приткнуться и где бок не ломило бы так нестерпимо. Наверное, у меня вдобавок было сотрясение мозга. Меня мутило и два раза вырвало желто-зеленой слизью. Чтобы как-то утешиться, я стал вспоминать о своей победе над Гринькой. Но никакой радости не испытал. Хотелось только спать и спать. Но сна не было. Хотелось, чтобы не тошнило и не болел бок. Но боль и тошнота были тут как тут.

Сразу после уроков ко мне зашли Сашка, Чика и Валька. Они показались мне растерянными, хоть и скрывали это. Стараясь не смотреть мне в лицо, они стали рассказывать о школьных делах.

Как я и предполагал, о нашей драке уже знала вся школа — девчонки проболтались.

— Но это ерунда, — сказал Сашка. — Никто ментам ничего не сказал, и все.

— Были менты? — спросил я.

— Участковый. Нас к директору вызывали, — ответил Сашка. — Что, да как, да почему… А мы — не знаем, не было никакой драки. Гринька сам упал на карьерах. Мы так с ним и с Генкой договорились, когда с Разувайки шли — лазили по карьерам, и он сорвался с обрыва. И в больнице это самое сказали. А так — пусть болтают.

— А мент что? — спросил я.