Островитяния. Том третий

Мы провели у ткача два часа — счастливых, хотя, впрочем, и обошедшихся нам недешево, — заказав плащ с капюшоном, несколько шерстяных и льняных платьев и нижнее белье. Он показал нам имевшиеся у него ткани, а узнав, что Глэдис — иностранка и не вполне уверена в «своих цветах», ненавязчиво посоветовал ей, что лучше выбрать, и обещал выкрасить новые ткани именно в эти цвета.

— Я учту, — сказал он, — что вы еще посмуглеете.

На обратном пути Глэдис спросила, что он, по моему мнению, имел в виду.

— Он хотел сказать, что ты будешь чаще бывать на свежем воздухе.

— По-нят-но, — протянула Глэдис. — Жена фермера!

— Влюбленная-в-

алию-Ланга, — ответил я на островитянском.

Я повел Глэдис через Рыбачий городок, на верфях которого теснились корабли и лодки, вдоль волнореза, по которому я тянул когда-то «Болотную Утку», через Каменный остров и мост, под которым мы проезжали накануне.

Глэдис шла держа меня за руку, жадно разглядывая все кругом, и казалась совершенно счастливой.

— Значит, вот он, наш медовый месяц, правда? — спросила она. — И у меня будет новое платье… хотя оно и дорогое, верно?

Следующего дня я ожидал с нетерпением и, поскольку нам предстояло провести немало времени в дороге, предложил хорошенько отдохнуть после обеда и пораньше лечь спать. Мне хотелось, чтобы, когда мы приедем в усадьбу, Глэдис была по возможности бодрой и свежей. Я жаждал этого момента, поскольку он должен был стать началом, но и боялся его как решающего испытания. Я не знал, что стану делать, если Глэдис будет разочарована. Ее слова о том, что, если нам не понравится сельская жизнь, мы можем уехать из усадьбы, звучали нестерпимо. В отчаянии представлял я, какой бесцветной станет моя жизнь, сколь мало пользы смогу я принести себе и Глэдис, как буду зависеть от того, что она, женщина, сможет дать мне, и как мало останется на мою долю настоящей работы, занимаясь которой человек мужает.

Дождь хлестал в окна, и тихий уют комнаты с горящим в ней очагом вполне устраивал Глэдис. Ей было приятно отдохнуть, лежа в постели и читая книги, которые я принес из библиотеки. Она попросила, чтобы я сел рядом и время от времени объяснял ей значение какого-нибудь островитянского слова. Она не догадывалась о моих чувствах и казалась довольной и умиротворенной. Я же завидовал ее спокойствию, любуясь на нее со стороны, и с радостью ухаживал за ней; и все же мне не хотелось, чтобы мы любили друг друга, пока не окажемся у себя дома, на своей земле, иначе такая любовь не принесет нам покоя, слишком далеки будем мы друг от друга душой. Однако, как и прежде, ее безмятежность сообщилась мне. Так мирно, за чтением и отрывочными разговорами, провели мы несколько счастливых часов, а перед самым ужином вышли ненадолго прогуляться по дождливым, ветреным улицам.

Было еще темно, когда я проснулся, но по слабому свечению в воздухе понял, что рассвет близко. Я встал и зажег свечу. Глэдис спала, неподвижно свернувшись под одеялом, волосы разметались, так что лица совсем не было видно. Мне не хотелось будить ее, возвращать к яви из тех мирных, тихих глубин, в которые погрузился ее милый, неугомонный дух. Я знал, что люблю ее и — по-островитянски это или нет — готов предпочесть любовь к ней моей алии;но в то же время я твердо решил бросить якорь в поместье на реке Лей и никогда не покидать его, разве что поражение окажется неизбежным.

Нагнувшись над Глэдис, я осторожно коснулся ее плеча и вполголоса произнес ее имя — так, чтобы она плавно выплыла из водоворота сновидений. Наконец она медленно повернулась ко мне. Сквозь пряди волос я увидел еще сонные, мягкие губы, не успевшие принять осмысленного выражения. Я поцеловал ее, и она обвила руками мою шею. Сладостное, нежное тепло исходило от нее.

— Который час? — спросила она.

— Скоро рассвет, пора ехать.

Она привлекла меня к себе, и я не стал противиться. Мы растворились друг в друге, окружающий мир перестал существовать, каждый любил щедро, без меры даря и получая, и ни единая мысль не примешивалась к нашему наслаждению.

Потом она ходила по комнате, одеваясь и укладываясь, растерянная, почти подавленная, открывая в себе то, о чем раньше могла лишь догадываться.

— Я и не думала, что так люблю тебя, — сказала она, — и я рада, что мы едем в усадьбу сегодня.

Капли дождя летели нам в лицо из темноты, когда мы вели лошадей по скользким ступеням вниз, к набережной; свет резких уличных фонарей отражался в мокрых плитах мостовой. Первый паром собирался отчаливать. Поднявшись на борт, мы привязали лошадей и укрылись от дождя в люке на корме, где уже сгрудилась небольшая кучка людей. У меня плаща не было, и Глэдис заботливо укрыла нас обоих, насколько хватало, полами своего, и мы сели тесно прижавшись друг к другу.

Паром тяжело отвалил от причала. Сидевший рядом со мной мужчина, лица которого я не мог различить, сказал:

— Гартон из Вантри, недалеко от Севина.

— Ланг с реки Лей, — ответил я.

— Гладиса, — раздался совсем близко еще один голос.

Я сжал руку Глэдис.

— Ланг из ущелья Ваба?

— Да, я тоже был вместе с Доном.