Острые края

Она швыряла серебро, как разбрасывала зерно на ферме своей матери, которая осталась за много миль, несколько лет и дюжину насильственных смертей отсюда. Кто бы подумал, что она будет скучать по тому месту? Скучать по нищенскому дому, перекошенному амбару и заборам, которые нужно было непрерывно чинить. По упрямой корове, которая никогда не давала молока, и упрямому колодцу, который никогда не давал воды, и упрямой почве, на которой хорошо росли только сорняки. По упрямым младшей сестре и брату. И даже по здоровенному, рябому безмозглому Лэмбу. Чего только Шай не отдала бы сейчас, чтобы снова услышать пронзительный голос бранящей ее матери. Она громко фыркнула и, почувствовав, что в носу захлюпало, а в глазах возникло дурацкое жжение, вытерла их тыльной стороной потрепанной манжеты. Сейчас не время для сентиментальных воспоминаний. Под пыльными хвостами уже можно было разглядеть три темных пятна – всадников. Она отшвырнула пустую сумку, подбежала к таверне и…

– Ох! – Она перепрыгнула через порог и первым делом распорола подошву босой ноги о торчавшую над половицей шляпку гвоздя. Нет, что ни говори, а мир – подлая сволочь. Даже если у тебя уже есть большие неприятности, из-за которых можно и головы лишиться, он не упускает шанса подсуропить еще гнусных мелочей, например, зацепить за палец ноги. Как жаль, что у нее не было возможности захватить башмаки. Хотя бы для того, чтобы сохранить капельку достоинства. Но она располагала лишь тем, что имела с собой, и ни башмаков, ни достоинства в перечне ее имущества не имелось, и даже сотня горячих пожеланий не стоили одного мелкого факта – Лэмб занудствовал об этом всякий раз, когда она принималась проклинать его, и свою мать, и долю, выпавшую ей в жизни, и клялась, что утром уйдет из дома.

Шай вспомнила себя в то время и горько пожалела, что не может набить морду той, давней себе. Но она сможет набить себе морду, когда выберется из этой передряги.

Впрочем, по ее морде много у кого чесались кулаки.

Немного прихрамывая и много ругаясь, она взбежала по лестнице. Оглянувшись сверху, она увидела, что на каждой ступеньке алеет кровавый след ее поврежденного пальца. От сознания того, что этот блестящий след ведет прямиком к ее ноге, ей сделалось было совсем тошно, и тут сквозь панику пробилось что-то, мало-мальски смахивавшее на идею.

Она прошла по балкону, стараясь посильнее наступать кровоточащей ногой на половицы, и свернула в пустую угловую комнату. Там она подняла ногу, стиснула ее, для верности, рукой, чтобы остановить кровь, пропрыгала назад тем же путем, каким пришла, шмыгнула в самую первую дверь, ту, что возле лестницы, и съежилась в тени.

Жалкие попытки, что и говорить. Столь же жалкие, как ее босые ноги, и ее столовый нож, и ее добыча в две тысячи марок, и ее великая мечта о возвращении домой, в ту поганую дыру, откуда она так страстно мечтала убежать прочь. Как бы ни были глупы три этих подонка, шансов на то, что они клюнут на ее уловки, очень мало. Но что еще ей оставалось?

Тому, кто проигрался почти дочиста, остается лишь делать рискованные ставки.

Единственной ее компанией было собственное дыхание, отзывающееся эхом в пустоте, с трудом выходящее из груди и входящее в легкие неровными рывками, почти до боли обдирая горло. Дыхание человека, испуганного настолько, что впору обгадиться, и с совершенной пустотой в голове. Она попросту не видела никакого выхода из положения, в котором очутилась. Когда-нибудь она вернется на ту ферму, каждое утро, проснувшись живой, будет вскакивать с кровати и танцевать, и будет целовать мать за каждое проклятие, и никогда не будет срываться на сестру или дразнить Лэмба за трусость. Она поклялась в этом и тут же посетовала, что она не из тех, кто держит обещания.

Она услышала конский топот, поползла к одному из окон, откуда была видна часть улицы, и выглянула наружу с такой осторожностью, будто всматривалась в ведро, полное скорпионов.

Вот и они.

Неари был облачен в то же грязное старое одеяло, прихваченное на поясе бечевкой, его сальные волосы торчали во все стороны, в одной руке поводья, а в другой лук, из которого он подстрелил лошадь Шай, лезвие тяжелого топора, подвешенного к поясу, отполировано настолько же тщательно, насколько грязен и гадок был он сам. Додд в нахлобученной на самые глаза поношенной шляпе сидел в седле сгорбившись; впрочем, рядом с братом он всегда старался сжаться в комок, словно щенок, поминутно ожидающий удара. Жалко, что Шай не отвесила вероломному глупцу оплеуху еще тогда. Оплеуху – для начала. И, наконец, сидевший выпрямившись, будто лорд какой-то, Джег в длинном красном пальто, полы которого, отороченные грязной бахромой, покрывали круп его могучей лошади, смотревший на дома с голодной ухмылкой на лице; на голове у него торчал цилиндр, который, по его мнению, придавал ему важный вид, хотя и был слегка перекошен, как печная труба, торчащая из обгорелых развалин фермы.

Додд первым заметил монеты, разбросанные по земле вокруг колодца и поблескивавшие на солнце.

– Она бросила деньги.