Освобождение Вены: роман-хроника

Вслед за нами на станцию выгрузки должен был с минуты на минуту подойти очередной железнодорожный состав. Назначенный для его встречи штабной офицер попытался поторопить железнодорожников с его приемом, но его просьбы не были приняты. «Мы не железные, — возразили поляки. — Как сможем, так и справимся».

Услышав это, к ним направился генерал Блажевич. Он обратился к ним по-польски. От неожиданности поляки не скрыли удивления. Один из служащих обратился к Павлу Голованову:

— Ваш генерал поляк?

— Нет, он литовец, но жил в Польше.

После недолгого тактичного разговора польские служащие заверили генерала, что пусть он не беспокоится, железнодорожники вовремя сделают все, что нужно. И они не подвели.

Кроме нашей дивизии, на ближайших к городу станциях выгружались войска еще двух соединений 37-го гвардейского корпуса. Они должны были сосредоточиться в не далеком от города лесу.

До дня наступления оставалось немного времени, а гвардейские полки находились еще в пути. Всю тяжесть подготовки к предстоящему наступлению приняли офицеры штаба дивизии, возглавляемые опытным полковником Аркадием Климентьевичем Логвинчуком. Работая круглые сутки, офицеры штаба дивизии и служб сумели подготовить необходимые документы. Ускорилось прибытие и железнодорожных эшелонов.

Внезапно поступил новый приказ: дивизии продолжить выдвижение к фронту по новому маршруту. Железнодорожные эшелоны повернули на Черновицы, Кишинев, Яссы и через Румынию прибыли в Венгрию. Станция выгрузки назначалась в городке Монор, находящемся в тридцати километрах западнее Будапешта. На этот раз вся 9-я гвардейская армия генерала Глаголева поступала в состав 2-го Украинского фронта.

Монор — небольшой городок. На карте он обозначен едва заметной точкой, затерявшейся восточнее Будапешта среди множества таких же точек городков и селений господских дворов.

Венгрия встретила нас весной. Таял снег, на немощеных улицах пролегли темные тропки. На высоких тополях хлопотали грачи.

Однажды утром Николай Белоусов разбудил меня. Он всегда просыпался рано.

— Выйди-ка во двор. Да побыстрей!

— Тревога?

Натянув сапоги, я выскочил на крыльцо.

Николай стоял на влажной от росы кирпичной дорожке и вглядывался в небо. Был он без гимнастерки, пузырилась на спине майка, лицо расплылось в улыбке. И куда только делись серьезность и рассудительность.

— Послушай-ка. — Он поднял руку с зажатым меж пальцами мундштучком. — Слышишь?

Я запрокинул голову. Прислушался. В небе клубился белесый туман. В его разрывах бездонными колодцами проглядывала далекая синева. И вдруг с высоты долетело до боли знакомое журавлиное «курлы- курлы». Крики птиц то отчетливо доносились, то, уносимые ветром, совсем замирали.

— Что там? — выглянула из двери испуганная хозяйка дома. — Немецки самолеты? Да?

— Журавли летят! Весна, — отвечал, широко улыбаясь, Николай.

— О-о! Да-да! Весна, конец войны надо, — развела руками женщина.

— Скоро конец. Осталось недолго. Берлин возьмем, и Гитлеру крышка. Вот так-то… — И, сощурив глаза, Николай уставился в небо.

Птицы летели на север, в родные края, возвещая весну. И ничто — ни огненная линия фронта, ни заградительные зоны зенитного огня, ни ревущие эскадрильи самолетов — не могло помешать их полету, сбить с курса. Песня журавлей звучала все тише и тише. В последний раз погасающей искоркой долетела она до слуха и замерла совсем…

Улица, по которой мы идем в штаб батальона, застроена одноэтажными домишками с островерхими крышами из красной черепицы. Домишки глядят на улицу небольшими окнами, уставленными цветами.

С наступлением сумерек окна наглухо закрываются дощатыми ребристыми ставнями. Длинный стальной прогон пропускают сквозь наличник и изнутри закладывают железной заложкой.

В первые дни пребывания в городке мы замечали в окнах лица. Люди настороженно следили за нами, за каждым нашим шагом. Сейчас в окнах лиц почти не видно: привыкли.

Каждый участок дома отгорожен с улицы высоким дощатым забором. А вдоль домов аккуратно выложена кирпичом узкая дорожка.

— Ходь вадь! — Старик в потертом короткополом пальто приподнимает старомодную шляпу.

Он уступает нам дорогу. В глазах нескрываемое любопытство.

— Доброе утро, — отвечает Белоусов и тут же добавляет по-венгерски: — Ходь вадь.

Он каждое утро учит венгерские слова. Уроки дает наша хозяйка. Николай уже знает десятка полтора ходких словечек.

Улица выходит на широкую с серыми плешинами голого кустарника площадь. Посреди площади стоит человек в черной папахе. Он часто бьет в барабан и выкрикивает что-то непонятное. К нему спешат люди, толпа на глазах растет.

— Глашатай. Последние известия будет сообщать, — авторитетно поясняет Белоусов.

Человек скоро перестает бить в барабан и начинает кричать. Нам не понять, что он объявляет, но мы догадываемся, что вести неутешительные. Люди замерли, жадно ловят слова.

Женщина в толпе, припав к плечу соседки, плачет. Судорожно вздрагивают плечи.

— Что это она? — вырывается у меня.

Николай молчит.