От дороги и направо

И ещё запомнил на всю жизнь, как тушил с дружками и мужиками да тётками зажигалки. Бомбы зажигательные. От них половина Питера сгорела. Говорили так после войны. Может и брехня это. Но нам на улицы по всему городу привозили мешки с песком. Мы какие-то с мужиками  таскали на крыши, а какие-то оставляли на земле. Страшно было, когда с мессера летели зажигалки. Мессер и сам воет как черт, а из зажигалок, пока они летели, такой стон  жуткий шел, что с непривычки казалось, будто они ожившие привидения и стонут от ненависти к живым. Пацаны на крышах ждали. Падает зажигалка, пробивает шифер или тонкую жесть и начинает искры из себя выбрасывать. А крыши, стропила и перемычки  – всё ведь деревянное. Схватывалось огнём быстро. Вот надо было успеть зацепить вдвоем эту зажигалку и воткнуть её задницей в песок. Потом, когда завоняет какой-то гадостью и задымит черно-желтым, хватать её за голову, которая не нагревалась, и бросать с крыши. Их потом собирала машина специальная и увозила. Больше ничего не помню от блокады. А, нет! Помню, мне ж тогда уже семь лет было, конец блокады. Двадцать седьмого января сорок четвертого. Когда Ладожскую дорогу пробили, немцы сняли блокаду. Народ чуть ли не голышом выскакивал на улицу, песни пел, ура кричал, все обнимались и целовались. А отец тогда сказал, что радуются рано. И точно.

Восстановили всё, что для жизни надо, года через три. Свет, тепло, дома отремонтировали, окна вставили. Мертвых выкопали и увезли на могилы за город, а тех, кого под лед спустили, так никто и не искал. Продукты медленно поступали в город. Одежда, мебель. В блокаду народ свою всю спалил в буржуйках да в уличных кострах. А за хлебом и крупами всякими, которые так и давали по карточкам, как в блокаду, я стоял за отца с маманей в километровой очереди еще не один год. Ну, короче, повезло нам. Выжили.

А я на восьмом году жизни стал не ребенком уже, а маленьким мужичком. Всё видел: смерть чужую, нелепую, не в бою. Видел жирных, которых блокада как бы обогнула стороной. Так ты представь, Стас, тут кругом люди мучаются и мрут как клопы под кипятком, а эти козлы со шмарами в кабаках сидят, водку жрут. Говорили, что шесть ресторанов аж работало в самый разгар блокады. Может и врали, конечно, но сытых, с иголки одетых и розовощёких я сам видел и запомнил. Вот тогда я понял, что жизнь взрослая – такая скользкая штука… Что беда  в натуре объединяет только тех, к кому она уже пришла. А тем, кого она ещё не догнала, всё было по хрену. И смерти чужие, и страдания, и голод повальный. Ой, многие убежали от беды!

С тех пор даже не пытаюсь понять человека и поверить любому только по его речам и клятвам. Только когда лично вижу его поступки  и точно знаю, что у него есть слово, достоинство и совесть, тогда могу с ним разговаривать и дела иметь. Ты извини, что высокопарно сказал, но рос я тяжко и детства не имел, поэтому характер стал тяжелым, а жизнь меряю воровскими понятиями, которые, мля, честнее и справедливее, чем коммунистические правила и лозунги. Включая сюда и кодекс строителей коммунизма Написано красиво, а исполняется как хреновая музыка пьяным в задницу оркестром. Загрузил я тебя блокадой. Извини. Но это самая главная часть моей жизни. Ты же просил меня про жизнь рассказать. Рассказал немного.

Ну, а потом пошло-поехало. Понесло, мля! В школу пошел с восьми лет. Ни хрена там не учил, идиот. В основном во дворе с пацанами в лянгу играл, в бабки да кости. Но и в школу временами ходил. И семилетку окончил спокойно. На второй год нигде не заторчал. Тут гляжу, блин, а мне-то уже пятнадцать! Отец с маманей постарели, у мамы язва желудка, у отца сердце сбои стало давать и почки. На работу не берут никуда. Старые. Да и не отстроили столько ещё, чтобы и старым места хватило. Они дома и сидели. Денег на лекарста  – хрен да копейка. То есть, вообще не было. Ели, что попадя. Обноски с войны надевали и на будни и на праздники. Жалко мне их было, аж сердце ныло.

Вот тут во дворе и объявился старый вор. С погонялом Банкир. Откуда он взялся – никто не знал. Может «откинулся» и приземлился у нас, может просто «сделал ноги» от кого-то, кому был поперек  дороги, может с кичи , из тюряги, значит, ломанулся. Но то, что он нам показал, малолеткам, было не фокусом, а чудом. Банкир вежливо подходил к прохожим, а мы смотрели. Он что-то спрашивал, ему показывали пальцем куда-нибудь в сторону, он благодарил, пожимал руку мужикам и элегантно кланялся дамам, на миг прикасаясь к ним в знак благодарности. И приносил на часы, лопатники, кошельки то есть, портсигары, цепочки с камнями и прочую ерунду. Мы с открытыми ртами смотрели и не понимали – как он это делает. Никто из нас не замечал, что он лезет в карман или под рукав пиджака за часами, а, тем более, на грудь женщине  за цепочкой. Но все это добро лежало перед нами. Причем все из нас знали, что у Банкира до этого никаких цацек в карманах не было. Он вообще был в трико без карманов.