От дороги и направо

По берегу всех заводей, больших и крохотных, гуляли куры и индюки. А возле берегов на мелководье плавали сизоголовые и белые утки, изредка наклоняя головы к воде, собирая с поверхности ярко-зелёные водоросли. Подальше от воды, там, где уже росла густая трава, стояли как обожженные глиняные скульптуры, толстые ярко коричневые коровы и нагуливали вес. Мы плыли мимо хорошей, тихой, размеренной и навсегда установленной свыше деревенской жизни к районному центру Мурому, шумному и суетливому по местным меркам месту, где родился и бездельничал до тридцати лет легендарный Илья-богатырь, где в заповедных и дремучих страшных муромских лесах ждал на кривых тропинках одиноких путников Соловей-разбойник, Одихмантьев сын. Ну и лешие когда-то лихо шарахались по чащам как кони по ипподрому. Это было всё, что я с детства знал о Муроме. И только в юности случайно добавил к этим сказочным знаниям одно реальное. Тут, оказывается, родился и вырос изобретатель великого и ужасного телевизора Зворыкин. Правда российским изобретением телевизор ухитрился не стать и до сих пор считается, что Зворыкиин изобрел его в Америке, куда сбежал от полного непонимания властями  величия перспектив  уникального аппарата.

  С приближением Мурома на левом берегу стали обозначаться мелкие пристани для лодок и катеров, стояли какие-то странные сооружения из дерева, напоминавшие старинные амбары из глухих сибирских закутков. А потом  к ним пристроился узкий прозрачный лесок, который тянулся, радуя глаз странной резной листвой, почти до самого города.

  Толкач парома, прикрепленный к  огромной барже толстой подвижной металлической балкой, посвистел несколько раз протяжно и надрывно. Подходили, значит, к пристани. Здесь, на муромском берегу, куда я сошел снова последним, чтобы не портить впечатление от спокойного пути, закончилась моя эпопея путешествий по воде и жизни рядом с Окой. Начинались приключения на суше, у которых, естественно, была и специфика другая, и неожиданности.

Мне, конечно, очень хотелось зайти в Муром. Я и тогда любил церкви да монастыри, хотя в Бога не верил. Не подтянули родители к религии с малолетства. Они и коммунистами не были, а просто оба не понимали Веру. То есть они оба рассуждали так: «Раз уж Бог сумел создать гармонию во вселенной и в природе земной, то и любые безобразия, творящиеся у него под носом, он должен был  поправлять и снова  обращать в гармонию. А то нескладуха получалась. Сотворить гармонию сотворил, а потом плюнул и опустил Мир, созданный собой, в полное дерьмо, продолжая при этом любить каждого сотворенного и всё сущее». Бабушка моя, мамина мама,  иногда крестилась, казалось мне, вообще невпопад. Или если у неё что-то пригорало на печке, или где-то возле горизонта гром гремел. Но молитв не читала, обрядов не блюла и в церковь не ходила. Она говорила раза два об этом. Объясняла, почему она, старая, в бога не верит. После того, что он допустил зло, которое всю семью изуродовало. Деда это зло расстреляло, а остальных выгнало и из Польши, и с Западной Украины голых, босых и голодных. Хорошо, что удалось попасть в Казахстан, где жили хорошие, добрые люди, и который не сразу, но стал родным домом. Мама отца обряды соблюдала, яйца красила на пасху, а на троицу засыпала все комнаты в доме берёзовыми ветками. И всё. Церкви в деревне Владимировке не было. Но иконы, на которые никто из наших не обращал внимания, в красном углу все же висели.

Я пожил до двадцати примерно, покрутился по жизни с ветерком и увидел, что правы-то мои папа с мамой. Хорошего на свете было достаточно, но всё оно с горем пополам как-то плавало в бардаке несправедливости, жадности, хамстве, прелюбодеянии, воровстве, зависти и злости. И это при том, что человек  у нас в СССР был любому другому человеку другом, товарищем и братом. А на западе, где человек, изуродованный изнутри проклятым капитализмом, был такому же человеку волком – всё смотрелось из СССР совсем плохо. И Господь всё это не только допустил, но и не пресекал развращение душ людских и не возвращал мир к гармоничному идеалу. А православные церкви, храмы и монастыри  я любил за их внутреннюю тайну, которая наружу высовывалась только на самую малую малость. Куполами золочеными, колоколами, от звона которых что-то волновалось в душе, за красоту внутри, за гипнотизирующий покой многочисленных икон, расписанных такими непорочными и светлыми ликами, что, находясь в церкви и глядя на них, можно было и впрямь на полчасика забыть о смурных и скучных от бесплодной суеты  лицах несвятых моих сограждан.

Подумал я, постоял, посмотрел издали ещё раз на купола и пошел вдоль Оки,  как посоветовал мужик в трико из Рязани. Впереди меня брела уставшая от экскурсий по музеям муромским и церквям с монастырями бригада туристов из пятнадцати человек. Я догнал их, пристроился к крайним слева тёткам в панамах и полосатых шортах до колен.

– А вас в чащобу муромскую не водили? – Я сначала поздоровался, потом и спросил.