От дворца до острога

Все эти типажи были в основном люди зрелые, нередко пожилые. А наиболее заметны в свете были молодые люди, порхавшие из одной гостиной в другую и занимавшие дам и девиц легкой, ни к чему не обязывающей болтовней, разумеется по-французски. В XVIII в. таких людей иногда называли петиметрами. Преувеличенная живость, даже вертлявость, в соответствии с расхожими представлениями о французах, говорливость, следование французским модам, иногда преувеличенное, легкое самолюбование – вот черты петиметра. Отсутствие основательности во всем, включая образование, быстро приводило их в светское небытие: женившись и осев в имении, петиметр быстро обайбачивался. В XIX в. на смену петиметру пришел тип денди: тщательно, модно, но умеренно-скромно одетый, строго причесанный, нередко неглупый и достаточно образованный, этот юный представитель света в то же время зачастую отличался дерзостью, впрочем, выраженной настолько тонко, чтобы перед ним не закрылись двери гостиных. Эпатаж, демонстративное пренебрежение светскими условностями должны были привлекать внимание к денди, пока еще не добравшемуся до высоких чинов и должностей и нередко не имевшему большого состояния. Например, в ту пору считалось дерзостью пристально смотреть в лицо людям, старшим по возрасту или положению; особенно же это относилось к дамам, которые заведомо считались более высокого положения. Заглянуть в лицо особе женского пола было оскорблением, и имея в виду разного рода шалопаев, «шалунов», дамы на улице носили широкополые шляпы или шляпкикибитки, переднее поле которых напоминало большой совок; когда же в моду вошли шляпки с узкими полями или шапочки без полей, с ними стали носить вуалетки, скрывавшие верхнюю часть лица. Именно поэтому в конце XVIII – первой половине XIX в. считалось неприличным носить очки, и близорукие светские люди пользовались лорнетами и моноклями. Так вот, в общественных собраниях, например в театре, такие шалуны, стоя в партере (солидные люди абонировали ложи, молодежь ходила в партер, лишь появляясь в ложах знакомых в антрактах), во время антракта нарочито лорнировали дам в ложах. У денди было принято и приезжать в театр не к началу спектакля, а уже в ходе его, и уезжать до окончания, именно чтобы привлечь к себе внимание. В нарушение правил «золотая молодежь» ошикивала нелюбимую актрису или бесновалась после сольного номера всеобщей любимицы, но это уже было чревато: непременно дежуривший во время спектаклей полицмейстер мог вывести шалуна. Был и еще один признак денди – печать романтической разочарованности и скуки на лице. Возможно, у юного шалопая еще сердце учащенно билось от того, что он уже взрослый и самостоятельно выезжает свет. Но не делать вида, что ему уже все приелось и всем он пресытился, было невозможно.

Шалун – это разновидность денди. Шалун нарушал приличия уже не на грани дерзости, а переходя все грани. Вот что такое было – шалун: «Однажды государь готовился осматривать кавалерийский полк на гатчинской эспланаде. Вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ним еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас остановлен. Дамою нарядился тучный князь Федор Сергеевич Голицын. Любезным кавалером оказался Кологривов. Об остальных не припомню. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не пострадала. Страсть Кологривова к уличным маскарадам дошла до того, что, несмотря на свое звание, он иногда наряжался старою нищею чухонкою и мел тротуары. Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и, в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою. Только тогда его узнавали и начинался хохот. Он дошел до того, что становился в Казанском соборе среди нищих и заводил с ними ссоры. Сварливую чухонку отвели даже раз на съезжую, где она сбросила свой наряд, и перед ней даже извинились». В. А. Соллогуб, отрывок из воспоминаний которого здесь приведен, довольно много места посвятил великосветским шалунам, в том числу Кологривову, между прочим, обер-церемониймейстеру двора, сводному брату всесильного александровского министра А. Н. Голицына. Конец этим мистификациям Кологривова был положен следующим случаем: «Кологривов был приглашен на большой обед. В то время как садились за стол, из-под одного дипломата выдернули стул. Дипломат растянулся, но тотчас вскочил на ноги и громко провозгласил:

– Я надеюсь, что негодяй, позволивший со мною дерзость, объявит свое имя.

На эти слова ответа не воспоследовало. Впрочем, ответ был немыслим и по званию обиженного, и по непростительному свойству поступка» (166; 366–368).