От дворца до острога

Сам Епанчин уже во время Гражданской войны, в Крыму, стал руководителем курсов политического просвещения при Симферопольском ОСВАГе. «Я еще раз убедился, – писал Епанчин, – как жаль, что в наших учебных программах не предусматривалось знакомство с политическими учениями, волновавшими общество, и о которых оно узнавало «из-под полы». Отсутствие этих предметов в программах учебных заведений принесло большой вред, особенно нашей молодежи и нашим офицерам. У нас панически боялись этих учений, и слово «конституция» было страшным «жупелом»; между тем научное освещение этих предметов не могло быть опасным… В частности, приходится сожалеть, что будущие офицеры не получили научного, авторитетного разъяснения политических учений, с которыми они неизбежно должны были столкнуться в их служебной работе. Ведь в войсках, среди солдат, шла подпольная агитация, против которой офицеры были безоружны; это сказалось и в смуту 1905–1906 гг., но особенно в конце Мировой войны и тем более с началом революции в марте 1917 г., когда офицерство оказалось совершенно неподготовленным к борьбе с политической пропагандой. Я уже ранее отметил, что после Японской войны и первой смуты 1905–1906 гг. в военно-учебных заведениях было введено преподавание государственного права с разъяснением государственного устройства России, постановленного манифестом 17 октября 1905 г… Но когда Великий князь Константин Константинович был отчислен от должности Главного начальника военно-учебных заведений… новый начальник… отменил преподавание нового предмета, и результаты этого распоряжения пагубно сказались во время русской революции» (64; 490). Генералу Епанчину вторит генерал А. И. Деникин: «Так или иначе, мы кончали училище с достаточными специальными знаниями для предстоящей службы. Но ни училищная программа, ни преподаватели, ни начальство не задавались целью расширить кругозор воспитанников, ответить на их духовные запросы. Русская жизнь тогда бурлила, но все так называемые «проклятые вопросы», вся «политика» – понятие, под которое подводилась вся область государствоведения и социальных знаний, проходили мимо нас…

Военная школа уберегла своих питомцев от духовной немочи и от незрелого политиканства. Но сама… не помогла им разобраться в сонме вопросов, всколыхнувших русскую жизнь. Этот недочет должно было восполнить самообразование. Многие восполнили, но большинство не удосужилось…

Недостаточная осведомленность в области политических течений и особенно социальных вопросов русского офицерства сказалась уже в дни первой революции и перехода страны к представительному строю. А в годы второй революции большинство офицерства оказалось безоружным и беспомощным перед безудержной революционной пропагандой, спасовав даже перед солдатской полуинтеллигенцией, натасканной в революционном подполье» (56; 42–44).

Пехотный офицер конца XIX в. и будущий жандарм Л. Спиридович вспоминал о своих политических знаниях: «Эти последние (социалисты. – Л. Б.), в глазах многих из нас, отождествлялись со студентами и казались нам революционерами. Понятие о революционерах было у нас примитивное. Мы считали, что все они нигилисты и представляли мы их в лице Волоховых, Базаровых и вообще как «Бесов» Достоевского. Мы слыхали о них по сдержанным рассказам об убийстве ими царя-освободителя; мы слышали, что убил какой-то Рысаков, а раньше стрелял какой-то Каракозов. Кто они, мы хорошо не знали; говорить о них вообще считалось неловким и неудобным, так как это было из запрещенного мира.

За последние годы, около 1 мая, мы всегда слышали, что рабочие вновь хотят что-то устроить, где-то будут собрания и надо будет их разгонять, для чего от полка посылались наряды.

Получала наряд и моя рота. Лежишь, бывало, с полуротой в лощине, за городом… и ждешь этого сборища. Лежишь час, другой, третий, никто не собирается; ждать надоело, лежишь и ругаешь в душе бунтовщиков, что зря из-за них треплешься и попусту теряешь время» (168; 27–28).

В многонациональной стране, где некоторые народы, а того паче религии оказывались по разным причинам под подозрением в политической нелояльности, немаловажную роль играл национальный вопрос. Служивший в Оренбургском пехотном полку в Вильне А. Спиридович вспоминал: «Вопроса национальностей по отношению солдат не существовало: офицеры относились одинаково ко всем без различия вероисповеданий, и занятие привилегированных мест ротных писарей евреями было самым обыкновенным делом.

Вообще же, национальный вопрос в Вильне был злободневным явлением. Главным являлся польский вопрос. У нас в полку запрещалось говорить по-польски, в дивизии преследовались польские бородки. Существовало процентное отношение офицеров-поляков к общему числу. Офицеры не принимались польским обществом, за что отплачивали недружелюбием к полякам вообще… Польско-русская вражда не отражалась, однако, на отношениях офицеров к офицерам-полякам у себя в полку: с ними мы дружили отлично, служили они образцово и товарищами были хорошими.