От фонаря

Дым поддакивал, потому что давно не придавал словам ни малейшего значения, ни своим, ни чужим, а тот перелез на баб и где-то на третьей стал выдыхаться, тогда Дым бесстрастно воспрянул и исполнил свою партию с зажигательными преувеличениями, импровизируя на тему последних развратных дней, ресторан закрывался, двойник Блока приобнял Дыма, пойдем, говорит, продолжим у меня; разгоряченный похабным рассказом, он вроде обрел второе дыхание, и они выплеснулись на улицу. Ночь, улица, Дым привычно, но и неожиданно – еще мелькнуло: „привычная неожиданность“ – похолодел оттого, что все это уже было в другой жизни.

– Ты, слышь, умрешь – начнешь опять сначала, не волнуйся.

– А я и не волнуюсь, – ответил Дым, как будто в волнении есть постыдность (так в ответ на телефонный вопрос „я тебя разбудил?“ поспешно заверяют „нет, что ты!“).

– „Умрешь – начнешь опять сначала“ – это буквально сказано. Человек живет бесконечно одну и ту же свою жизнь, но без блоковского, слышь, этого слюняво-безысходного содержания. Сан Саныч не знал, что говорит буквально…

– Что значит „одну и ту же“?

– А то, что он умирает и мгновенно рождается опять собой, от тех же родителей, все повторяется с точной точностью…

– С точной точностью, да.

Они остановились возле какой-то канавы, почти „во рву некошеном“, но тот, не заметив и не услышав, вынесся на очередной вираж: „Но раз об этом никто не знает, то никакой памяти о предшествующем и нет, а значит, нет и предшествующего, и вот тебе разгадка бытия и времени…“ – Они вновь шли по улице, отдаленно знакомой, и Дыму казалось, что он идет себе навстречу, аптека, улица, фонарь, разгадкой бытия и времени, но какой-то гадкой разгадкой, сточной, подлой и умственной.»

Я хотел бы избавиться от памяти. Не обрести время, а избавиться от него. Для того и существуют, видимо, стихи. Не потому, что в них автор вспоминает что-то, чтобы забыть, а потому, что ничего не помнит. А в прозе всегда есть досадная необязательность. Разница в том, что стихи, когда захотят, тогда и приходят, сами и с тем, что придумано не им самим, не поэтом, не поспоришь, а прозу надо собирать скрупулезно и умышленно, и еще неизвестно, что подберешь в своем мелочном поиске красок для крупного полотна.

Моя жена боялась памяти, но у нее все было по-другому: она избегала ее усилием воли, не подпускала, как не подпускала к себе людей. Нелюдимость, наверное, связана с боязнью нового, становящегося этим мучительным явлением: памятью. Когда я видел, как тяжело она переживает воспоминания, я понимал, что детство, возможно, оттого легко и счастливо, что в нем их еще нет и что взрослая жизнь, возможно, становится просто воспоминанием о жизни. Здесь и таится неизбежность прозы или стихов как освобождения.

Да, все правильно. И пора выключать лампу. Засыпая, я вижу слова и обрывки слов, как грибник перед сном видит утренний лесной улов или, и это вернее, как на финиширующей кинопленке проскакивают квадратики и кружочки.

Рисую картину, но плохо, ничего не получается, тогда знакомый художник подходит и разбивает полотно, как если бы оно было стеклянным, а из него, из нарисованной реки, начинает хлестать вода и заливает нас, мы оказываемся в реке, и все плывет… Я просыпаюсь.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Река не лжет!»)