От голубого к черному

Во сне я искал тело Карла. Это было где–то на станции Нью–стрит. Я все время находил тела, спрятанные, как бомбы, скрюченные за автоматом с шоколадками, в кабинке туалета, в вагоне пустого поезда, в громкоговорителе над вестибюлем вокзала, где пассажиры спрашивали о своих рейсах, не обращая внимания на то, что происходит. Все тела, что я находил, со спины походили на Карла, но их белые, обескровленные лица были чужими. Когда я проснулся во второй раз, дневной свет подсветил занавеску, точно киноэкран. Лицо у меня было мокрым. Я подумал, что это должно быть от воды, пролившейся на подушку. Затем я вспомнил, что спал на другой кровати, похоже, я плакал. Смущенный, я посмотрел на кровать Карла. Она была пуста.

Я допивал третью чашку кофе в зале для завтраков, когда туда вошел Карл вместе с Йеном и Рейчел. Они вышли проветриться и прогулялись по О’Коннел–стрит.

— Мог бы записку оставить, — сказал я.

В очередной раз я понял, что Карлу проще ладить с самим собой, чем мне ладить с ним. Нам нужно было убить полдня до отъезда домой: Йен и Рейчел хотели поехать на побережье. После оживленной перепалки было решено, что никто не хочет оставаться вдвоем со своим партнером. Так что мы отправились на поезде всей группой.

Дождливым утром променад в Брее выглядел блеклым, но странным образом умиротворяющим. Мелкие брызги хлестали по ступеням причала. Волны накатывались и разбивались, точно отголоски гитарного соло. Чайки выкрикивали обрывки мелодии. Мы шли все вместе, разговаривая о вещах, далеких от музыки: наших семьях, любимых местах, убеждениях. Я помню, как Карл уставился на завесу брызг и сказал:

— Никто ничему не принадлежит. Не думаю, что мы попадем по назначению после смерти. Это больше похоже на… на радиоволны, послания, что витают в воздухе. Вот что останется от нас, послания. Шифр.

Большую часть времени Карл молчал, мне показалось, что он в порядке, но с ним толком никогда не поймешь, он может вдруг заговорить, и ты поймешь, насколько ему плохо. Я никогда не знал, как реагировать. И смех, и участие казались одинаково неуместными.

Позже мы пообедали в старомодном пабе. Когда Карл поднял стакан, я заметил, что у него трясется рука. Губы у него пересохли. Рейчел сфотографировала нас троих, затем заставила меня снять их с Йеном. Думаю, она пыталась подчеркнуть, что она здесь с ним, а не с «группой». Через дорогу от паба был вход в крытый рынок — огромный, слабо освещенный амбар с ларьками, торгующими старыми книгами, пластинками и тому подобным. У одного торговца нашлось несколько подержанных гитар, акустических и электрических. Карл купил «Фендер Стратокастер» за двести фунтов, у него не хватило ирландских денег и пришлось использовать кредитную карточку, но торговец не возражал.

— По–настоящему эту гитару ты можешь купить только за доллары.

Эта ремарка стала поводом для дискуссии в поезде по дороге обратно в Дублин. Рейчел пыталась нас убедить, что ты не можешь по–настоящему играть на «Страте» до тех пор, пока ты не отработаешь смену на автомобильном заводе в Детройте, уделав масляными пятнами свою клетчатую рубашку. Йен предложил написать на обложке нашего следующего альбома: «На гитаре играли Карл Остин и дух Джима Моррисона». Я сказал, что мы можем назвать альбом «Центральные графства снова восстанут». Йен спросил:

— Ты о чем это?

Карл заявил, что лучше бы он и не прикасался к этой штуковине. Я хмыкнул, что ему придется это сделать, когда он потащит ее домой, вместе со всем своим прочим добром. Рейчел сказала, что по–настоящему ее нести он сможет, только если самолет упадет и все погибнут.

— Нет, — настаивал Карл, — по–честному будет везти на поезде.

В ту ночь, в своей квартире, Карл наиграл мне мелодию новой песни: «Порванные струны». Без усилителя «Стратокастер» звучал как призрак: ржавеющий остов автомобиля без колес. Песня была очень странной, Карл пел почти шепотом. «Куда они идут, кому принадлежит их время?/ Плывут по подземной реке/ Мимо гниющих тел и фотографий/ Пока не останется лишь звук». К настоящему времени мы более или менее ее подлатали. Я знал, что он использует алкоголь в качестве оправдания своему эгоистическому поведению, не упуская ни единого шанса и прячась от последствий, но что тревожило меня гораздо больше, так это, что алкоголь, похоже, начал брать верх. Я мог бы жить, смирившись с его играми, мне приходилось переживать и не такое. В глубине души я надеялся, что, приняв это как должное, я избавлю себя от худшего. Если он не сможет удержать нож своих желаний, кого он им поранит?