От голубого к черному

— Прости. Дэвид, посмотри, посмотри на меня.

Он стоял возле окна, подсвеченный рыжим закатом. Его спина казалась выточенной.

Споры всегда порождали во мне странную смесь желания и беспомощности. Я протянул руку и коснулся его плеча.

— Не надо меня дурачить, — сказал я. Воспоминания об Адриане нахлынули на меня. Я почувствовал себя сессионным музыкантом. Его рубашка натянулась под моей рукой.

— Не думай, что я останусь здесь, что бы ни случилось.

— Я не твоя собственность, Дэвид.

— Да, блядь, ты не моя собственность. Речь идет не о моногамии, все дело в доверии.

В силу привычки моя рука скользнула по его груди, погладила его сосок. Он тяжело дышал.

— Хорошо, послушай. Дженис — просто друг. Мои отношения с ней могут закончиться в любой момент. Если ты и впрямь этого хочешь, они закончатся прямо сейчас. Но что было, то было. Если ты хочешь остаться со мной… Я вовсе не собираюсь тебя дурачить. Я не хочу тебя потерять.

Мы быстро поцеловались, затем он посмотрел на меня. Его глаза походили на темные провалы.

— Я прощен?

— Не хрена испытывать на мне свои католические штучки. Ладно. Я хочу сказать… все нормально. Точно.

Он не знал, чего мне стоило сказать это. Когда я закрыл глаза, передо мной возникло лицо Адриана. Но Карл был другим. Он крепко обнял меня, точно его потрясла мысль, что я могу нуждаться в нем. На улице зажглись фонари. Мы отправились в постель и медленно трахнули друг друга. Когда мы лежали, обнявшись, наш пот смешался, я подумал, может быть, Карл завел этот роман, чтобы испытать мою верность — или свою.

Пару раз после этого он говорил мне, что встречался с Дженис. Они перестали видеться несколько недель спустя, хотя Карл не говорил мне до тех пор, пока мы не отправились в тур в конце лета, и я спросил, поедет ли с нами Дженис.

— Может быть, придет на одно из выступлений, — ответил он. — Но мы больше не встречаемся, все закончилось в июне.

Я подумал, ты должен был сказать мне. Но едва ли мне хотелось, чтобы он рыдал у меня на плече. Он так и не рассказал мне, почему они порвали, так что я решил, что это из-за меня или из-за группы. Теперь это слилось в единое.

Первыми вещами, что мы записали, стали «Город комендантского часа» и «Стоячая и текучая вода». Поначалу нам никак не удавалось воскресить энергетику живого выступления. Карл хотел, чтобы группа записывала все разом, но Пит продолжал твердить, что лучше работать над каждым элементом по отдельности.

— Ты ведь не смешиваешь краски, когда они уже на полотне. Все сведется, не волнуйся. Думай так: диск уже существует, он витает в воздухе. Мы должны ухватить его. Что-то вроде спиритического сеанса. И точно восприняв эту идею буквально, он наложил такое искусственное эхо на ударные Йена и гитару Карла, что звук почти потерялся в собственных отголосках.

В те времена использование странных звуковых эффектов было чуть ли не обязательным для любой инди-рок-группы, которая хотела, чтобы ее воспринимали всерьез. Таким образом они доказывали, что не невинны, не являются ссыкливым малышом в теплой курточке. Все группы, начинавшие на «Creation» или «4AD» с наивным, случайным, сырым звучанием, теперь записывали сюрреалистические, вдохновленные наркотиками пластинки с тщательно продуманным ощущением дезинтеграции. Карл был новичком в таких делах — ему нравились The Cocteau Twins, чьи записи мне всегда напоминали обои Уильяма Морриса — и, казалось, был рад тому, что его вокал утопили в волнах искажений.

Мне пришлось сказать: «Если никто не услышит слов, то на хрена писать приличные тексты?»

Другой крутой примочкой в то время считался грязный звук американского хардкорового «андерграунда». Благодаря таким группам, как Husker Du, Pixies, Nirvana масса довольно спорного материала обрела коммерческий потенциал. В основном то была вполне традиционная поп-музыка, сыгранная в буйном стиле с тяжелым басом и кучей шума. Для английских рок-групп это стало напоминанием о том, что музыка может ранить. Американская пресса не считала это музыкой, не воспринимала ее: ей пришлось превратить это в «явление», чтобы выбросить это из головы, так же британская пресса поступила с панк-роком. Каждый саунд был определен последующим. Даже в «серьезной» рок-журналистике, каждый новый саунд становился в каком-то смысле ядром — core: хардкор, слоукор, спидкор, сэдкор. Кто следующий? А Майкл Болтон тогда «мягкий кор»? А Мадонна — «эгокор»? Когда зацикливаешься на слове, оно лишается всякого смысла.