От марксизма к идеализму

Таким образом, марксизм соединяет в себе все достоинства и недостатки последовательного позитивизма. Поэтому можно отвергать самый позитивизм, как философскую доктрину, а уж в качестве частного вывода отсюда и марксистскую социологию, но, если оставаться на почве позитивизма, трудно, по моему мнению, уклониться и от экономического материализма, как наиболее серьезно и глубоко задуманной попытки создать позитивную социологию как на это указывал ещё Штаммлер.

Но марксизм даёт своим последователям больше, чем может дать всякая научная теория, какими бы достоинствами она ни отличалась; ему свойственны многие черты чисто религиозного учения и, хотя он в принципе и отрицает религию как буржуазную «идеологию», но известными своими сторонами сам является несомненным суррогатом религии. Он объясняет человеку — худо ли, хорошо ли — его самого

; отводит ему определенное место в мире и истории, указывает обязанности, даёт цель жизни и деятельности, словом, помогает ему осмыслить своё существование. В обширных кругах русского и европейского общества, где догматический позитивизм успел уже окристаллизоваться в своего рода вероисповедание, даже усвоив оттенок чисто клерикальной нетерпимости, неумирающая религиозная потребность удовлетворяется quasi–научной теорией прогресса (это подробнее разъяснено в статье «Основные проблемы теории прогресса»), и из всех находящихся в обращении теорий прогресса марксизм содержит наибольшее количество действительно научных элементов и уже потому должен иметь наибольший успех. Эта привлекательность его для религиозных атеистов (sit venia verbo!) усиливается ещё тем, что, несмотря на его относительную научность, в марксизме бьет горячий ключ социального утопизма, питающий чисто религиозное одушевление. Он имеет и свою эсхатологию в учении о социальном катаклизме (Zusammenbruchstheorie) и «прыжке» из капиталистического царства необходимости в социалистическое царство свободы, в Zukunftstaat, земной рай. Конечно, эти элементы марксизма находятся в несомненном, хотя и несознаваемом несоответствии с его обычной научной сухостью и прозаическим реализмом, но именно в этом соединении научных и утопических элементов, логически противоестественном, но психологически совершенно понятном, и состоит особенная обаятельность марксизма. Благодаря этому он может под внешней оболочкой научности не только давать удовлетворение запросам разума, но и утолять религиозную жажду абсолютного. (Связь между жаждой абсолютного и социальным утопизмом подробнее разъяснена в статье «Душевная драма Герцена», глава I).

Не ручаюсь, что для всех сторонников марксизма он имел указанное выше значение, но для меня оно было именно таково [2]. В качестве теоретика я стремился верою и правдою служить марксизму, стараясь, насколько хватало моего умения, отражать нападения на него и укреплять незащищенные места, и этой задаче посвящены были — прямо или косвенно — решительно все мои работы. Но, совершенно помимо моей воли и даже вопреки ей, выходило так, что, стараясь оправдать и утвердить свою веру, я непрерывно её подрывал и после каждой подобной попытки чувствовал себя не укрепившимся в своем марксизме, а только ещё более пошатнувшимся. Таким–то образом, стремясь быть защитником ортодоксального марксизма, я становился его «критиком». Перечислю здесь кратко главнейшие свои неудачи.

В силу того значения, которое приписывается в экономической, а затем и социологической системе марксизма экономической теории и в особенности трудовой теории ценности и связанной с ней теории прибавочной ценности, я неоднократно и на разные лады принимался за доказательство и упрочение этих теорий, которое сделалось столь затруднительным ввиду противоречивости соответствующих учений I и III томов «Капитала» (подробнее об этом в статье «Задачи политической экономии», глава II). И, однако, в результате всех этих усилий я пришел к отрицанию сначала того значения, которое приписывается трудовой теории ценности в системе марксизма, а затем к отрицанию даже самой проблемы ценности.