От мира сего

Тогда я еще, конечно, ничего не знала. Не знала, что война, которая длилась еще всего лишь около шести месяцев, продлится почти четыре года, хотя многие самые что ни на есть умники утверждали — войне наверняка к зиме конец. Не знала, что Олег Соколов, живший в одном со мною доме, не намного старше меня, станет героем, самым настоящим, прославленным на всю страну, повторив в сорок третьем подвиг летчика Гастелло, и наша улица будет носить его имя, улица Олега Соколова.

Не знала я и того, что моему отцу не суждено будет вернуться с фронта, он погибнет в сорок четвертом, под городом Кенигсбергом, и лет через пять после Победы я получу письмо от школьников-следопытов, они напишут мне, что нашли останки моего отца, и я поеду туда, в маленькое село, носящее ласковое название Колечки, и мне еще раз придется пережить все то, что случилось с отцом. И еще я не знала, не могла знать, там, в Колечках, я встречу свою судьбу, неожиданно встречу — и, как думается, навсегда, на всю оставшуюся жизнь.

Но в ту пору, в декабре сорок первого, будущее, как ему и положено, оставалось решительно неведомым. Было мне пятнадцать с небольшим, жили мы вдвоем с бабушкой в деревянном доме-особнячке, окруженном садом, в саду одичавшие яблони, сливы, по весне воробьи и вороны гнездятся на ветвях, поднимая невероятный шум и гвалт, а в самом доме уютные комнатки с низкими потолками, с печками-голландками, выложенными нарядными старинными изразцами, потолки лепные, окна узкие, на подоконниках цветы — розовая и белая герань, ванька мокрый, китайская роза, фуксия. Такими вот особнячками некогда было богато Замоскворечье, теперь эти домики давным-давно канули в далекое, невозвратное прошлое.

Отец мой был врач в Первой градской больнице, недалеко от нашего дома, бабушка работала поваром в диетической столовой, что на Житной улице, а когда началась война, стала поваром в госпитале.

Госпиталь находился на соседней улице, когда-то, немыслимо давно, там помещалась наша школа, теперь почти все ученики разъехались кто куда, и я тоже уже не училась и почти каждый день ходила к бабушке в госпиталь. На кухне было тепло, бабушка нет-нет да и нальет мне миску супа, или положит каши, или даст попробовать упоительно пахнувшее картофельное пюре с жареным луком.

Бабушка надоумила меня навещать раненых, я приходила в палаты, подолгу сидела там, кому читала, кому писала письма, иногда рассказывала что-нибудь из прошлой жизни, о том, как я училась, с кем дружила, про папу, в первые дни ушедшего на фронт, про бабушку, про то, как мы все трое жили дружно и весело, и еще рассказывала про маму, мама неожиданно и быстро умерла, когда мне было около четырех лет, и я ее слабо помнила…

Слушали все внимательно и жалели меня, это я чувствовала по всему: по тому, как на меня смотрели, как усиленно начинали угощать чем-то вкусным; один раненый, помню, у него была смешная фамилия, совершенно не подходившая ему, Котеночков, сказал однажды:

— Ежели с твоим отцом что случится, я тебя к себе возьму, у нас с женой детей нема, будешь заместо дочки…

Шли дни, превращаясь в недели, в месяцы, первые месяцы войны. На собственном примере убедилась я в справедливости слов, таящих в себе не только обдуманное, мудрое смирение, но и неоспоримую горечь: «Ко всему можно привыкнуть: и к хорошему, и к плохому».

В то первое военное лето мы с бабушкой привыкли почти каждый вечер прятаться в щели, вырытой возле забора.

Мы ложились рядом, возле нас лежали многие жильцы нашего дома, лежали поначалу молча, а позднее постепенно становились разговорчивей, я обычно молчала, прижимаясь к бабушкиному теплому плечу, и смотрела в небо, которое бороздили длинные, пронзительно голубые лучи прожекторов. Порою над самой моей головой появлялась в небе зловещая серебристая птичка — немецкий самолет, тогда лучи прожекторов мгновенно выхватывали ее из темноты и уже не отпускали ни на секунду. Внезапно раздавался оглушительный грохот, значит, где-то упала бомба, в небе вспыхивали ярко-розовые сполохи — пожар, горели дома, может быть, даже и неподалеку от нас, в Замоскворечье, а может, подальше, в Нижних Котлах или Карачарове…

Я с удивлением мысленно спрашивала самое себя: «Не снится ли мне все это? Все ли так на самом деле или это только кажется? Сейчас открою глаза пошире и проснусь…»

Но нет, то был не сон, а самая что ни на есть подлинная явь. И порой мне казалось, я живу в каком-то другом, непонятном мире, сказочном не сказочном, но совершенно иного измерения, непохожем на тот привычный, обыденный, в котором я жила с первого своего дня…

Однажды, было это в декабре, морозным пасмурным утром я встала, как и всегда рано, умылась, налив в ковшик воды, подошла к окну полить цветы. Глянула в окно и застыла от удивления: посередине мостовой стояла черно-белая в широких размытых пятнах корова, подняв лобастую голову, смотрела, как мне почудилось, в упор на наше окно. И — о чудо! — завидев меня, будто и в самом деле ждала моего появления, корова вдруг замычала протяжно, тоскливо, как бы зовя кого-то, известного только ей одной.