От мира сего

Ямщиков попытался было ответно улыбнуться, но Вершилов продолжал дальше, уже без тени улыбки:

— Вы поступили не по-мужски, если хотите знать. Где это видано — в женщину тарелками кидаться? За что? И что это, скажите на милость, за аргумент такой: чуть что не по нраву — посудой кидаться в человека?

— Да вы послушайте, доктор, — начал Ямщиков уже совсем другим, почти спокойным голосом. — Вы поймите меня, я ведь тоже, сами понимаете, нервы у меня тоже, как видите…

Значит, дошло до него, решил перестать прикидываться, вот и отлично, и не надо больше.

— Вы бы знали, сколько мне в жизни лиха досталось. — Ямщиков потянул носом, выцветшие глаза его охотно налились слезами.

— Будьте мужчиной, — внушительно проговорил Вершилов, вставая с постели. — Перестаньте нюнить, этого только не хватает. Сперва посудой кидается, словно жонглер в цирке, потом в слезах тонет…

— Хорошо, не буду, — покорно сказал Ямщиков. Подумал немного, пожевал безгубым ртом. — Я бы даже извинился перед сестрой, ежели вы, конечно, не против.

— Я-то не против, только не знаю, как она сама к этому отнесется, — ответил Вершилов.

Ямщиков схватил Вершилова за руку:

— Уж вы посодействуйте, Виктор Сергеич, а то боюсь, как бы меня не выписали…

На жилистой шее настойчиво билась тугая синяя жила, худые щеки изрезаны морщинами.

— Ладно, я поговорю с Князевой, — пообещал Вершилов, торопливо закрыл за собой дверь.

Черт побери, пора бы, давно пора закалиться, перестать разводить сантименты, расстраиваться попусту, и все-таки невозможно привыкнуть, обрести необходимое спокойствие, равнодушие, бесстрастие, называй как угодно, все равно: глядишь вот на этого старика, знаешь точно, какой у него недуг, как дальше будет протекать болезнь, сколько суждено ему мучиться, когда примерно умрет, и не можешь противиться досадной жалости, не в силах преодолеть сострадания, и не дано тебе сохранить равнодушную невозмутимость, как ни старайся, но этого тебе не дано…

Сестра Алевтина Князева сидела в дежурке, прикладывала мокрое полотенце на лоб.

Круглощекое, сильно загорелое, миловидное личико ее, обычно смугло-румяное, веселое, было бледно. Даже густые, темные брови, казалось, выгорели разом.

Возле нее стояла Клавдия Петровна, сложив руки на плоской груди, приговаривала:

— Надо же так! Просто вандал какой-то, псих забубенный!

Вершилов подошел ближе, Алевтина подняла на него заплаканные глаза.

— Что, девочка, — спросил он, — больно?

— Вы еще спрашиваете, — воскликнула Клавдия Петровна. — Вы еще спрашиваете, дорогой Виктор Сергеевич, как же не больно, судите сами? Ведь еще немного — и в глаз попал бы, еще самую капельку!

Алевтина взглянула на Вершилова и мгновенно всхлипнула, будто бы только и ждала, когда ее спросят, чтобы разреветься.

— Начинается, — сказал Вершилов, — только что был у Ямщикова, старик места себе не находит, ревет белугой, теперь ты еще в три ручья разольешься, куда деваться, спрашивается? Что прикажешь со всеми вами делать?

— Теперь Ямщиков ревет белугой, — подхватила Клавдия Петровна. — А о чем думал раньше? И вообще, что это за манера общения с персоналом лечебного учреждения посредством посуды? Хорошо еще, что не изуродовал девочку, а ведь свободно мог сделать ее уродом!

При этих словах Алевтина, уже не стесняясь, громко заплакала, словно Ямщиков и в самом деле безнадежно испортил ее красоту.

— Хватит! — Вершилов обнял Алевтину за плечи. — Перестань немедленно, я тебя прошу, слышишь?

Алевтина подняла на него заплаканные, в густых ресницах глаза, глубоко вздохнула.

— Слышу, конечно…

— Вот и отлично. А теперь покажи: что там у тебя?

Алевтина сняла полотенце со лба. Крохотная царапина розовела с правой стороны лба.

— Что скажете? — спросила Клавдия Петровна.

— Что скажу? — переспросил Вершилов. — Разумеется, ничего хорошего нет, это и вправду, как вы говорите, безобразие, совершенно согласен с вами, и, будь на месте Ямщикова кто-то другой, я бы немедленно приказал выписать его.

— А Ямщикова не можете? — язвительно спросила Клавдия Петровна. — Жалеете его? А девочку, стало быть, вам не очень жаль?

— Он болен, Клавдия Петровна, — негромко, внушительно проговорил Вершилов. — И вы не хуже меня знаете, он тяжело болен, обречен, жить ему осталось от силы месяца три, не больше.

Клавдия Петровна не успела ничего возразить, Алевтина быстро сказала:

— У меня дедушка от этого же самого умер.

— Вот об этом и говорю, — Вершилов смотрел на Алевтину. — Старик сейчас и сам мучается, прощенья у тебя просить хочет…

— Прощенья? — иронически протянула Клавдия Петровна. — Как же, сейчас, Аля разбежится, протянет ему лавровую ветвь мира…

Алевтина в последний раз вздохнула, словно точку поставила.

— Да нет, ладно уж, конечно, жаль его тоже…