От мира сего

Сейчас, ночью, Вершилов продолжал мысленно разговор с отцом, так и оставшийся неоконченным.

Он хотел стать журналистом, но стал врачом. И не жалел об этом.

Вспоминая позднее, как оно все произошло, он во всем винил Никодимыча. Или, вернее, благодарил его, потому что, если бы не Никодимыч, вряд ли он стал бы врачом.

Тогда заболела Ася, болезнь Боткина. Никодимыч поставил диагноз, сказал напрямик:

— Советую не отдавать в больницу, девчонка балованная, от больничной обстановки с ума сойдет, попытаемся лечить дома.

Мама сказала:

— Конечно, только дома, никакой больницы!

— Может быть, соседи будут против? — спросил отец. Никодимыч сказал:

— А ты не говори никому. Понял?

Отец промолчал, Никодимыч снова спросил:

— Отвечай, правдолюбец, понял?

— Понял, — помедлив, ответил отец.

Соседи так ничего и не узнали за все время Асиной болезни, а болела она больше месяца.

Никодимыч бывал каждый день, с утра. Иногда приходил и во второй раз вечером. Осматривал, выстукивал, выслушивал Асю, прописывал новые лекарства, уколы, различные витамины, каждый раз строго требовал — следить за питанием, соблюдать самую что ни на есть строгую диету; Ася так ослабела, что приходилось ее кормить с ложечки, мама не отходила от нее, стоило маме отойти, Ася, словно маленькая, начинала хныкать.

— Дай маме отдохнуть, — сказал Виктор. — Погляди на нее, она с ног падает.

— Тогда ты сиди со мной, — приказала Ася. За время болезни она стала непохожей на себя, капризной, требовательной, чуть что не по ней — сразу в слезы.

Никодимыч, приходя к ним, советовал:

— Будь с нею как можно более терпеливым…

— Мне кажется, еще немного — и я взорвусь, — говорил Виктор.

Никодимыч укоризненно поднимал кверху редкие брови:

— А это уже из рук вон плохо. Помни, главная добродетель врача — терпение.

— Так это ж врача, — возражал Виктор. — Я-то не врач.

— Сейчас ты врачуешь ее, — отвечал Никодимыч, — стало быть, в известной степени врач. Призываю тебя еще раз: не забывай о терпении.

— Ладно, не забуду, — обещал Виктор.

Тот день, когда Ася встала на слабые свои, подкашивающиеся на каждом шагу ноги, должно быть, он никогда не забудет. И мама не могла позабыть. Ася — бледная, белки глаз лимонно-желтые, руки словно палочки, вытянувшаяся, худющая, едва переставляя ноги, шагала по комнате, а он, Виктор, держал ее слабенькую ладонь в своих крепких и сильных пальцах.

— Так, — учил он, — еще шаг, вот, как видишь, ты умеешь ходить…

— Умею, — вздыхала Ася и останавливалась, потому что у нее решительно не было сил.

В тот вечер он впервые за этот месяц пошел проводить Никодимыча.

И первый сказал:

— Я решил стать доктором, понимаете, Никодимыч, я осознал все как есть…

Никодимыч повел на него хитрым прищуренным глазом.

— А я знал, — сказал просто, — знал, что так или иначе, а ты станешь врачом!

— Почему это вы знали? — удивился Виктор. — Когда у меня самого ни на минуту и в мыслях никогда не было — стать врачом.

Никодимыч, не слушая его, продолжал дальше:

— В тебе есть то самое золотое свойство истинного врача, такого, каким был доктор Чехов, доктор Вересаев, — жалость к человеческому страданию, а это, как говорится, большая половина. И я понимаю, ты жалел Аську вовсе не потому, что это твоя сестра, ты бы жалел любого, кто очутился бы на месте Аськи.

— Любого, — согласился Виктор, — что есть, то есть. Я сострадаю чужой боли, но у меня терпения не хватает.

— Со временем наберешься терпения, это дело наживное, — пообещал Никодимыч.

Виктор смотрел на него, когда он пальпировал тощую Аськину спину.

В эти минуты Никодимыч становился почти красивым, глаза сосредоточенно устремлены в одну точку, губы плотно сжаты, большой, прекрасно вылепленный лоб нахмурен. Он казался значительным, очень важным, и в то же время было что-то глубоко располагающее к нему, в каждом движении его больших, умелых рук, осторожном, бережном и в то же время уверенном.

Отец нисколько не удивился, когда Виктор сказал, что решил поступить в медицинский.

— Что ж, дело, — сказал, — врачебная профессия — самая благородная профессия на свете.

А мама внезапно расстроилась, сказала, смущаясь:

— Мне так хотелось, чтобы твое имя часто-часто появлялось в газетах, в журналах…

— А мне уже и не хочется, — сказал Виктор и поймал себя на том, что ни капельки не притворяется, так оно и есть на самом деле, все отошло, отгорело, облетело, словно отживший лист, и, уже трезвыми глазами перечитывая свои стихи, он понял: слабо, вторично, подражательно. Очень и очень слабо.

Он так и сказал Асе, которая поправлялась и здоровела не по дням, а буквально по часам:

— Теперь я вижу, что журналиста из меня никогда не получилось бы!

— А я не вижу, — возразила Ася, она, как и мама, мечтала видеть его имя почаще на страницах прессы. — У нас тьма-тьмущая поэтов, журналистов и писателей, очень плохих, и что же? Все они процветают, каждый считает себя гением.

— Пусть их, — сказал Виктор, — пусть их процветают, а я не желаю такого вот процветания.