От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918

Однажды во время обеда подали телеграмму. Взглянув на содержание, я громко прочел: «Желаете ли принять штаб 7-го корпуса?[82]» Дети как-то притихли, а сын, как только обед кончился, встал со словами:

– Теперь все равно все кончено, – выбежал из комнаты и, вернувшись через некоторое время ко мне в кабинет, заявил:

– Теперь полка не будет и мне ничего не надо, все раздарю и даже щенка отдам (а щенок был прекрасный сеттергордон), – горько заплакал.

Вслед затем я был произведен в генералы, и пришлось расстаться с Могилевским полком.

Помню, как было больно, когда пришли взять знамя, почти три года простоявшее у меня в кабинете, для относа его на квартиру нового командира.

Отобедав в последней раз с офицерами и прощаясь с ними, я обнял подпоручика Никитина и сказал офицерам:

– Должен перед вами покаяться, что, как я ни старался быть со всеми ровным, но к нему особенно привязался и люблю его больше всех. – и получил ответ:

– Мы это давно заметили и сами его за это вдвое полюбили.

Тут же с меня взяли слово, что где бы я ни был, но на столетний юбилей полка приеду сам и привезу сына. Я дал слово, но судьбе угодно было решить иначе. Сын убит в бою под Сольдау в 1914 году, а мне самому нельзя было отлучиться в самый разгар военных действий, да и Могилевский полк справил свое столетие на боевой позиции.

Проводить вышел весь полк, офицеры собрались на вокзал, а солдаты стали шпалерами от вокзала к городу, и когда я проезжал сквозь них, бежали за экипажем до самого вокзала с несмолкаемым криком «ура». Вот такие минуты с лихвою вознаграждают за все труды, за все неприятности и создают такое душевное удовлетворение, которое ни с чем не сравнимо и которого никакие служебные награды дать не могут.

Грустно было расставаться с полком. Рядом с чувством душевного удовлетворения было и сознание, что такой непосредственной близости с подчиненными, непосредственного влияния на них уже никогда не будет; в дальнейшем придется только учить и направлять, а не самому творить.

Расскажу еще один характерней эпизод, показывающий, как часто возбуждаемые ходатайства не удовлетворяются по вине самих ходатаев.

Командира 9-й роты капитана Брилевича постигло тяжелое несчастье. Его жена, мать пятерых детей, из которых старшей было девять лет, сошла с ума, и не было надежды на поправление. И в зимнее время положение семьи было очень трудное, с наступлением же лагерного времени, когда капитану Брилевичу приходилось разлучаться с семьей – положение получалось прямо трагическое. Было ясно, что ему нельзя было продолжать службу в строю, приходилось его куда-нибудь устроить. Я решил ходатайствовать о внесении капитана Брилевича в кандидаты на воинского начальника 3-го разряда, хотя и было запрещено представлять капитанов в кандидаты на уездные воинские начальники.

Но, возбуждая ходатайство, я просил штаб округа не задержать мое представление и показал начальнику штаба округа свое письмо генерал-адъютанту Обручеву, в котором все откровенно изложил.

Ходатайство было уважено, и капитан Брилевич назначен уездным воинским начальником. Но когда я представлялся военному министру по случаю производства в генерал-майоры, генерал-адъютант Ванновский[83] между прочим сказал:

– Я исполнил ваше ходатайство потому, что близко вас знал по прежней вашей службе, а то ведь болезнь жены – это самый избитый повод ко всяким ходатайствам; взгляните на этот стол (на довольно большом столе были сложены целые стопы бумаг) – это все прошения «по болезни жены», как же вы хотите, чтобы я их удовлетворил, как верить им?

Глава V

Семью я отправил временно в Петербург, а сам выехал к месту служения в Симферополь. Я знал, что меня там ждет нелегкая обстановка. Корпусом командовал генерал Дукмасов, с которым никто не уживался. Зная его по Москве, где он командовал 2-й гренадерской дивизией, я решил быть начеку и в то же время установить с ним добрые отношения – и это вполне удалось. Мы прожили с ним три года без каких-либо крупных размолвок, и частные отношения между ними и моей семьей были совсем хорошие, особенно благодаря его милой жене Марии Ивановне Дукмасовой.

Первое впечатление еще в пути, после поворота от станции Синельниково на юг, получилось неблагоприятное. Необъятные темные поля, всюду пустота, сравнительно редкие села – казалось, еду в изгнание.

Но на другое утро, проснувшись рано, я увидал море, взошло яркое солнце, и в Симферополь я въехал, хотя и в снег, но мягкий южный снег, случайно выпавший и быстро таявший под лучами солнца. Первое свидание с Дукмасовым прошло вполне удачно. Мы договорились обо всем существенном и сразу стали в правильные отношения. Но уже за завтраком он высказал свое осуждение местному обществу и счел нужным меня предупредить, чтобы я осторожнее знакомился, «а то вас заберут и замотают». Мария Ивановна, слушая эти наставления, только улыбалась и под конец сказала:

– Не так уж все страшно, как рисует Павел Григорьевич.