От сессии до сессии

Возвращались в лагерь без песен. Даже не шутили. Проезжали грузовики, подняв пыль. Так и шли в облаке пыли. Не было сил свернуть, отойти подальше и подождать, пока пыль уляжется. Пару раз сделали привал. Когда пришли к лагерю, уже начало смеркаться. На темно-синем небе зажглись первые звезды. Они подмигивали, как будто издевались. Кто-то бухнулся и не пошел даже на ужин. Потом раскаялись. Этого не следовало делать.

— Это что теперь каждый день так? — удивлялись некоторые. — Они что решили убить нас? Рабам в древнем Риме, наверно, жилось лучше. Ну, пусть даже не лучше, но они же рабы!

— Зато, как будущий историк, ты будешь иметь наглядное представление о том, что такое рабский труд. И можешь красочно описать сценки рабского труда

в своей будущей докторской диссертации.

На следующий день у многих болели руки, ноги, спины, и они были уверены, что не смогут пошевелить даже пальцем. Хотя бы пару дней им должны дать на восстановление. Но пятикилометровый марш-бросок произвел чудесное действие. Все снова чувствовали себя готовыми к стахановскому труду. У бригадира спросили:

— Иван Васильевич! Как же так? Мы живем в двадцатом веке, в эпоху научно-технического прогресса и до сих пор копаем лопатами картошку, как это веками делали наши предки. Ученые скоро будут выращивать людей из одной-единственной клетки, космические корабли бороздят просторы вселенной, ушли в прошлое массовые заболевания, а картошку до сих пор копаем лопатами.

— Ах, вон вы, о чем!

Бригадир снял фуражку и и почесал пятерней мокрые волосы. У него всегда под фуражкой потела голова. Улыбнулся.

— Скоро мужики доделают наш «прогресс». Чуть-чуть уже осталось. Были бы запчасти, так раньше бы сделали.

К концу недели фортуна улыбнулась им счастливой улыбкой, что означало конец страданиям. Вдалеке раздался невнятный гул. Он нарастал. Казалось, что на картофельное поле надвигается танковая армада, лязгая гусеницами. Но никто не разбежался. Работу бросили и смотрели в одну сторону. Неужели война? Даже война виделась ими как избавление.

Красно-грязное чудовище надвигалось на них.

— Это же комбайн! — догадался кто-то. — Картофелеуборочный комбайн, ребята! Наши страдания закончились!

— А что мы будем теперь делать? Как-то без работы вроде бы скучновато будет. Может быть, нас пошлют колоски собирать?

Так ликовали, когда по улицам российских городов проезжали, посылая воздушные поцелуи, рослые кавалергарды и стройные гусары, которые вернулись из поверженного Парижа. Для дам всех возрастов это было самое яркое впечатление жизни.

Только чепчики не бросали в воздух за неимением таковых. Некоторые девчонки плакали.

Комбайн остановился на краю картофельного поля. Все бросились туда. Каждый старался прибежать первым. Посмотреть на чудо инженерной мысли. Сверху, как небожитель, спустился чумазый комбайнер. Некоторые даже подумали, что это мулат. На драндулете подлетел бригадир.

— Иваныч! Ну, опять эта… трам-парам-пам!

Он назвал слово, в общем-то не предназначенное для девичьих ушей, которым на необъятных просторах нашей родины называют любую деталь отечественного машиностроения.

— Теперь чо? — взвился бригадир.

— Чо? Через плечо? Я что ли крайний? Я когда еще говорил. Так все ходили только руками махали.

Долгая езда до картофельного поля, видно, сказалась на остроте его зрения, и он не видел, что возле комбайна, как на митинге, стоит толпа неоперившихся юн

цов и нежных барышень, ушки которых не были предназначены для такой отборной русской речи.

С полчаса над просторами полей раздавалась ненормативная лексика. Конечно, про работу все позабыли.

Может быть, ему было неведомо, что существует и другой могучий и велики, язык Пушкина и Гоголя. Из книжек он в руках держал только сберегательную. А на все остальные смотрел с полным презрением.

— Давай сварку, Иваныч!

— А в РТМе куда вы смотрели? В пузырь, наверно, только и заглядывали. Ох, вы у меня дождетесь!

— Куда надо туда и смотрели. В эту самую смотрели!

— Ты это… давай полегче! Всё-таки молодежь кругом, культурная, студенты. А у тебя мат на перемате. Григорьич! Не выражался бы! Или как-нибудь тихо это делай, чтобы тебя не слышали. А то кругом культурные городские люди. Что они о нас подумают?

Тут к всеобщему удивлению чумазый, негроподобный механизатор шаркнул ножкой и отвесил галантный поклон в сторону студенческой молодежи. Это было так необычно при его комплекции.

— Мои глубочайшие извинения! Обещаю впредь воздерживаться от матерных слов! Вообще нецензурная лексика — это молитва дьяволу. Ни за что душу свою продаем.

Эти слова заставили многих подумать, что Николай Григорьевич — это бывший студент-гуманитарий. Скорее всего недоучившийся по причине невоздержанности своего организма. Давным-давно его нужно было бы забрать назад в Академгородок. Кто знает, какой самородок потеряла наука в его лице. Ломоносов тоже был невоздержанный.