От Северского Донца до Одера

Система правосудия завела более 500 тысяч досье относительно «коллаборационизма», и если вдуматься, то это вовсе не преувеличение, а если учесть еще и семьи, то наберется не менее миллиона человек! Тем не менее, за исключением единичных робких попыток в прошлом, всего несколько фламандских журналистов, более смелых, чем остальные, недавно открыли эти досье и показали, что на самом деле представляло собой «очищение нации»; что людям за такое короткое время вынесли столь суровые приговоры, даже не позволив обвиняемым произнести хотя бы слово или, в редких случаях, разрешив сказать очень немногое. Несомненно, я буду серьезнее воспринимать «средства информации» лишь тогда, когда их расследования станут не столь выборочными и не направленными исключительно на раздувание скандала. Они должны работать более сбалансированно. К счастью, не все пытались очернить нас, разнюхивая больше в одном направлении, чем в другом, заботясь больше о том, чтобы успокоить совесть, а не вытащить на свет голую правду. Но для того чтобы сказать правду, требуется мужество, большое мужество и упорство, поскольку тех, кто осмелится это сделать, на пути ждут ловушки и давление влиятельных кругов – примером этому служат те телевизионные программы, которые сначала попросту запретили, а потом, после жесткой цензуры, распустили.

В отношении правосудия принято считать, что трибунал «дополняет» его, однако в данном случае складывалось впечатление, что он «заменил» собой правосудие; особые трибуналы, les tribuneaux d’exception, присвоили себе все его функции! Можно ли тогда всерьез говорить о какой-то беспристрастности правосудия? Что общего может это иметь с аллегорическим образом на стене Дворца правосудия, изображавшим Фемиду с завязанными глазами? Ведь правосудие на самом деле оказалось слепым, страдающим слепотой на оба глаза. В 1946 году никто даже не заикался о «плохом зрении»! Как бы там ни было, мой моральный дух остался таким же, что и до приговора, потому что задолго до этого я пришел к такому решению, а также потому, что я никогда не воспринимал всю эту комедию всерьез, несмотря на мое осуждение и целую череду разочарований и крушение надежд, порожденные всем этим!

Я считаю, что время от времени полезно давать пояснения определенным событиям, а не просто пересказывать их. Те, кто прочтут мое повествование, будут таким образом иметь представление о нашем душевном состоянии, с которым мы прошли через все эти невзгоды, и о той атмосфере, что окружала нас, а не только о событиях.

Когда я покинул Вторую палату суда, где мне только что вынесли приговор, я снова ненадолго увидел своего брата и друзей. Им разрешили передать мне бутерброды, которые я потом съел в камере Дворца правосудия, где меня заперли. Приговор отнюдь не лишил меня аппетита! В конце дня жандармы возвратили меня в Пети-Шато, и, когда я вернулся в свой «номер», меня встретило обычное в таких случаях любопытство моих товарищей.

– Ну, к чему приговорили?

– A mort, a mort, a mort! (К смерти, к смерти, к смерти!) – пропел я на мотив популярной тогда на радио песенки «Amor, amor, amor!» – «Любовь, любовь, любовь!». Они от души рассмеялись, говоря: «Как раз то, чего ты сам хотел». Я вывел их из заблуждения, сообщив, что получил 20 лет.

Затем продолжается ежедневная рутина, и мы говорим о других вещах. Вопреки совету моего адвоката, я не собираюсь подавать апелляцию. Это бессмысленно. И я хочу как можно скорее отправиться в лагерь Беверло, где, по крайней мере, не будешь все 24 часа в сутки заперт в четырех стенах и где каждый может дышать свежим воздухом, хоть и за колючей проволокой. Как только срок подачи апелляции истекает, осужденного при первой же возможности отправляют в постоянный лагерь. И хотя «в принципе» мы считались всего лишь подозреваемыми, всех нас держали за толстыми стенами и самыми надежными решетками королевства, а как только нас осудили, нам пожаловали пребывание на свежем воздухе в сельской местности! Объясните мне такое несоответствие! Нам полагалось пользоваться преимуществами своего положения все то время, что мы были – или предположительно были – невиновны!

Помнится, как я тогда говорил своим товарищам, что, если нас не освободят в течение года-полутора, нам не видать свободы как минимум пять лет. Они должны это помнить. Должен заметить, что для такой уверенности не было ни малейших оснований, всего лишь интуиция. Вот и получилось, что большинство отсидело в среднем по пять лет. Мой брат, тот, с которым мы оказались вместе, пробыл в заключении семь лет, один мой друг девять, а майор Геллебаут целых шестнадцать!

В какой-то момент я подумывал о побеге из Беверло, однако мой брат взял с меня обещание, что я не убегу без него. Вышло так, что суд над ним отложили, потом, почти сразу после воссоединения со мной, его отправили из Беверло на работу в шахтах. В таких обстоятельствах бежать не предоставлялось возможным, и план побега отправился в топку, где и сгорел. Вот почему ни начальник тюрьмы, ни кто-либо из надзирателей так и не получили от меня «почтовой открытки».