От снега до снега

Он достал из плетеной корзинки «выборгский» крендель, положил его на фанерный ящик из-под спичек, заменявший стол, и все мы ахнули от удивления. Ведь в эти тяжелые для города дни считалась для ленинградцев величайшим благом стодвадцатипятиграммовая пайка твердого, пепельно-черного хлеба из горсти ржаной муки, смешанной с отрубями, жмыхом и целлюлозой.

А тут «выборгский» крендель!

Правда, он был темного цвета, с приторно-горьковатым солодом вместо сахара и с кремом из яичного порошка, но показался нам вкусней и лучше довоенного кренделя, который пекли по всем правилам из белоснежной муки-крупчатки.

— Думали-гадали, с чем к вам пожаловать, — сказал Павел Антонович, — и вот решили испечь кренделек. Конечно, нелегкая это была задача, но общими силами, — он лукаво посмотрел на своего товарища пекаря, — вроде бы решили. Так что кушайте, дорогие наши защитники. Чем богаты, тем и рады!

В тот же вечер я написал корреспонденцию об этой действительно необыкновенной встрече и по полевому телефону прямо с аэродрома передал в редакцию...

А Усачев, оказывается, находился в боевом полете и с минуты на минуту должен был вернуться на базу.

Мы прогуливались с замполитом вдоль снежного поля аэродрома, где стояли, рассредоточившись, под брезентовыми чехлами боевые машины.

К вечеру мороз стал крепче, но небо было высокое, чистое. Среди слабо мерцавших звезд я не сразу заметил несколько движущихся огоньков, и, если бы их не сопровождал приглушенный расстоянием характерный звук авиационного мотора, я никогда бы не подумал, что это барражируют над аэродромом истребители.

Вот один огонек отделился, стремительно прочертил небо и стал кругами снижаться, все увеличиваясь и сверкая ярче. Через несколько минут в мглистом воздухе отчетливо обозначился короткий силуэт самолета.

— Это Усачев! — сказал замполит, глянув на ручные часы. — Сейчас приземлится.

Когда истребитель, разрезая трескучим грохотом воздух, коснулся своими шасси бетонной дорожки, он еще с полкилометра на бешеной скорости мчался по ней, потом; затихая, стал подруливать к стоявшим на земле машинам. Сразу прибежали два техника, сделали пилоту какие-то знаки руками и, когда он, отодвинув заиндевелую стенку кабины, стал выбираться из нее, помогли ему спрыгнуть на землю.

— С благополучным прибытием! — сказал замполит и показал в мою сторону: — Знакомься, твой земляк.

Усачев настороженно, будто не поверив, посмотрел на меня:

— Из Хабаровска?

— Оттуда, только давно уже...

— Так и я давненько, — улыбнулся Усачев.

Когда мы пришли в землянку и я коротко рассказал о цели моего приезда, он смущенно пожал плечами и перевел взгляд на замполита.

— Всего-то два боя провел я, не подождать ли третьего?

— Ждать долго, а я не могу.

— Почему долго? — удивился Усачев. — Немцы ведь лезут. Вот мы с вами сидим тут, а через минуту, глядишь, объявят тревогу и снова в бой!

Но замполит поддержал меня.

— Посидите, побеседуйте, — сказал он и вышел из землянки.

Поначалу разговор у нас не клеился. Но стоило мне заговорить о Хабаровске, как Усачев сразу оживился.

— У нас теперь три часа ночи, — сказал он мечтательно.

— Тоскуете о родном крае?

— Не знаю, тоска ли это, а забывать не забываю. Случаются минуты, когда хочется хоть одним глазком взглянуть на Амур, на сопки, на тайгу, где прошли детство и юность и где впервые появилась мечта подняться высоко в небо.

— Мне говорили, что вы уже успели подняться выше всех ленинградских летчиков?

— Так уж получилось, немцы летели на предельной, по нынешним временам, высоте, а упустить их нельзя было...

Со слов замполита я знал, что не каждому летчику удается завязать бой на высоте десять тысяч метров и выше. На это способны лишь храбрые, опытные воздушные бойцы. Именно таким асом показал себя лейтенант Иван Усачев.

Он возвращался с боевого задания. В баках горючее было на исходе. Его хватило бы только дотянуть до аэродрома, и Усачев как мог экономил каждую каплю. Вел машину спокойно, плавно, прямым курсом, слегка касаясь рулей.

Видимость была отличная, и Усачев по привычке смотрел вниз на город, не потерявший и теперь своей красоты, своего величия, несмотря на нанесенные ему войной раны. Вот сероватой лентой тянется Нева, закованная в гранит; вот купол Исаакия; вот стрелка Васильевского острова и шпиль Петропавловской крепости, пронзивший, казалось, насквозь синеватое морозное небо...

Прежде, когда Усачев жил на берегах Амура, он мечтал побывать в Ленинграде, о котором знал только по рассказам да по немногим книжкам. Он вспомнил, с какой радостью встретил назначение на Ленинградский фронт, куда не так-то просто попасть молодому летчику. За эти несколько месяцев, что он летал над городом, Усачев успел всем сердцем привязаться к нему и жил, как и все ленинградцы, его борьбой, его муками. Каждая бомба, упавшая на город, каждый снаряд отдавались в душе невыразимой болью.