От снега до снега

Обстрел этот длился с самого раннего утра и до обеда. Когда в мутных сумерках зимнего рассвета на Маяковской разорвались первые снаряды, никто из нас не подумал, что это пристрелка, что кто-то корректирует немцам огонь и наводит на наше высокое, отделанное под серый камень здание.

Но ведь стрелять даже по квадрату просто немыслимо без корректировки, почти прицельно класть снаряд за снарядом вокруг одного и того же дома, с каждым выстрелом сужая вилку.

Не успели передать приказ начальника штаба: «Всем службам, кроме дежурных офицеров, в подвал!», как снаряд грохнулся на дворе около гаража, вдребезги разбив машину и ранив шофера.

Срочно были разосланы патрули искать корректировщика, и, пока его искали, Басков стал похож на передний край во время огневого налета.

Корректировщика, кажется, не обнаружили, и в течение нескольких часов с короткими перерывами не смолкали выстрелы.

И в убежище ни на минуту не прекращалась работа наших штабистов. Шла она полным ходом и в редакции. Примостившись в углу, при свете электрической лампочки от аварийной сети, мы писали свои статьи и заметки и несли их бегом через двор в типографию.

А мне, Ивану Зениткину, помнится, еще предстояло сочинить сатирический отдел «Цель поймана!», хотя гул артиллерийской стрельбы отнюдь не настраивал на шутливый тон письма.

Так уж положено бывалому ефрейтору: не унывать и не теряться ни при каких обстоятельствах. В этом, собственно, и заключался смысл его существования на страницах нашей «Защиты Родины» с первого и до последнего дня войны.

Одно время участвовал в составлении «Цель поймана!» видный ленинградский писатель С. М. Марвич, автор известных романов о революционном движении питерских рабочих. Его коротенькие, на страничку машинописного текста, антифашистские фельетончики били точно в цель. Человек уже немолодой, не ахти какого здоровья, носивший в петличках две шпалы интенданта второго ранга, он пришел в нашу газету в самом начале войны. Обрабатывал военкоровские письма и заметки, писал статьи о боевой подготовке зенитчиков, наставления для воинов ВНОС, и все это делал с блеском, оттачивая каждое слово.

Кажется, в конце августа или в начале сентября, когда на подступах к Ленинграду развернулись ожесточенные бои, Марвич в числе других приписных офицеров принимал воинскую присягу.

Хорошо помню, как он стоял в строю, небольшого роста, полный, с еще не успевшим спасть круглым животиком, и старшина, в ожидании члена Военного совета, несколько раз подходил к Марвичу, хлопал его по медной пряжке армейского ремня, чтобы интендант второго ранга подобрал живот.

Желая показать свою власть над офицером, который чином его повыше, он пригрозил ему:

— А я из вас вышибу дух высшего образования!

Появившийся полковой комиссар, услышав угрозу старшины, сделал ему строгое внушение и объяснил, что высшее образование вовсе не порок.

— Виноват, понял, товарищ полковой комиссар! — моргая глазами, бормотал старшина.

Назавтра при встрече с Марвичем он вытягивался перед ним в струнку и лихо козырял.

— Ну вот, — сказал мне Марвич, — присягу на верность Родине я принял. Хватит мне сидеть в редакции, поедем на передний край.

И мы поехали с ним на нашем редакционном «фордике» то ли в Гатчину, то ли в Красное Село, точно уже не помню, в один из артиллерийских дивизионов и угодили под жуткую бомбежку. Армада из двадцати пяти фашистских «юнкерсов» налетела на одну из батарей этого дивизиона. Бомбы рвались и на огневой позиции, и вокруг нее, и как ни уговаривал нас командир батареи уйти в укрытие, Марвич решительно отказывался.

А когда мы в сумерках возвращались через лес, кто-то обстрелял нашу машину, пробив пулей навылет ветровое стекло.

— Теперь совсем обстрелялись, — сказал Марвич и, усмехнувшись, добавил: — Лиха беда начало...

Назавтра он написал для Совинформбюро очерк о ленинградских зенитчиках.

С наступлением блокадной зимы Марвич стал сдавать. Он похудел, начались головокружения, обмороки.

Его отправили в стационар для дистрофиков, помещавшийся в гостинице «Астория».

...Шофер бригадного комиссара Андрей Комлев выкатил из гаража легковушку, и мы выехали на Литейный проспект. Здесь было несколько оживленней, чем на прилегающих к нему улицах. Часто проезжали машины, встречались и пешеходы.

Вдоль всего Литейного стоят, застыв на морозе, пустые трамвайные вагоны, до половины заметенные сугробами снега. Стекла в них выбиты, двери держатся на одном крюке или вовсе отсутствуют. Над вагонами висят покрытые мохнатой изморозью оборванные электрические провода.

На тумбах и стенах домов ветер треплет обрывки газет и старых афиш. Склеенная в несколько слоев, промерзшая бумага бренчит, как листовое железо, сорванное с крыши.

Комлев почему-то ведет машину на малой скорости, хотя полагается как можно быстрее проскочить мост, где особенно опасно во время артобстрела, он может начаться в любую минуту.

Но я ничего не говорю шоферу, подумав, что ему видней, как нужно ехать.

Слегка притормозив на мосту, он показывает из кабины пропуск патрульному, и тот, даже не глянув на бумажку, велит поскорее проезжать.