От всего сердца

Незаметно наступила осень. По утрам сквозь серую, рассветную мглу Груня бежала к сельсовету. Там уже обычно к этому раннему часу собиралось много народу.

Сухо трещал репродуктор, словно разгоралась в печке сухая лучина, потом ровный уверенный голос точно огнем охватывал сердца всех.

За те короткие минуты, которые Груня простаивала в тесной толпе затаивших дыхание людей, она как бы успевала побывать там, где брели по израненным дорогам тысячи беженцев, гнали скот, где густое мычание висело на десятки километров, горели хлеба, стоги сена, новые постройки… Если бы могла гореть вода, Груня верила, люди подожгли бы и воду и землю, чтобы каждый шаг по ней был для врага смертельным.

Отступая, истекая кровью, наши войска оставляли выгоревшие дотла села и, собираясь в новый кулак, наносили страшный, разящий удар и снова откатывались.

И где-то в этом человеческом море, среди воя, лязга и грохота осатаневшего металла, стиснув зубы, обливаясь потом, стрелял Родион. А может быть… Нет, нет! Груня видела его только живым, полным ярости.

От сельсовета люди расходились молча, лишь иногда срывался чей-то голос и тянул со слезной дрожью:

— Да что ж это такое?! Доколе он будет гулять по нашей земле, лиходей?

— Погоди, скоро отпляшет! — сурово замечал дед Харитон. — Еще покажется фашисту небо в овчинку!

Если сводка не была особенно мрачной и сообщалось, что наши войска отбили несколько населенных пунктов, Груня оживлялась, шутила с доярками, ей было легче, как будто она повидалась с Родионом.

Но такие дни были редки, к зиме их становилось все меньше. С фронта по-прежнему не было ни одного письма, и если бы не слова, переданные Ваней Яркиныы, Груне нечем было бы уже дышать.

Как-то в глухую декабрьскую ночь Груня дежурила в сельсовете. Она принесла с собой томик «Войны и мира» и всю ночь напролет просидела над ним. На рассвете ее оторвал от книги телефонный звонок. Груня оттянула платок, освободила ухо:

— Дежурная сельсовета слушает.

— Как ваша фамилия?

— Васильцова Аграфена.

— А-а, — понимающе протянул голос, и по едва уловимому оттенку в нем Груня догадалась, что человек улыбается. — Здравствуйте, товарищ Васильцова! С вами говорит секретарь райкома… Что, председателя нет?

— Рано еще. Сходить за ним? Очень его нужно?

— Да, дело срочное. — Секретарь помедлил, как бы раздумывая. — Видите ли, в чем суть… В район завтра прибывают раненые… Нужно немедленно помочь наладить госпиталь… Пришлите из колхоза человек четырех…

Непонятная тревога овладела Груней, она прижала руку к груди и сказала, чуть наклоняясь вперед, словно убеждая:

— Ой, товарищ Новопашин… Конечно, пришлем… О чем тут говорить… Да я сама первая…

— Ну, я на вас надеюсь, не подведите меня, не опоздайте… Хоть к ночи, но приезжайте.

— Не беспокойтесь… Дорогу у нас позамело, так мы пешком, через перевал…

Положив трубку, она неподвижно стояла в настороженной тишине, не отнимая руку от груди, прислушиваясь к чоканью ходиков.

Помогать госпиталю, кроме Груни, вызвалось еще несколько доярок. Под вечер они отправились в район.

Над горами клубился багрово-дымный закат, точно лизали небо зарева далекой, не утихающей ни на час войны. Казалась, оттуда, из самого пекла битвы, и должны были доставить раненых.

«А вдруг и Родион среди них окажется?» — думала Груня и замирала от холодившей сердце мысли.

Может быть, о своих мужьях, братьях и отцах думали и остальные женщины, и не потому, что хотели видеть их ранеными, а потому, что желали видеть их живыми, а раны, — какие бы они ни были, — по их убеждению, легче всего залечивались бы здесь, вблизи родного дома.

Впереди всех, кутаясь в белую пуховую шаль, теребя пушистые ее кисти, шла Иринка. Она словно боялась, что ее догонит кто-нибудь и спросит, чем она встревожена. Нащупывая во внутреннем кармане тужурки колючий треугольник письма, она тотчас отдергивала руку и оглядывалась.

Но все были заняты своими мыслями, и на нее никто не обращал внимания.

Подставив лицо дувшему с гор ветру, упрямо, по-мужски шагала Варвара. С тех пор, как четыре месяца тому назад ушел на войну Силантий, она стала еще более молчаливой и скрытной. Чуть поодаль от нее торопилась Кланя, в черном полушубке, затянутом солдатским ремнем, и в шапке-ушанке.

Фрося шла с Груней. Она взяла ее под руку и старалась идти в ногу. Почувствовав, что Груня чем-то взволнована, Фрося наклонилась чуть вперед и, заглядывая в ее похмуревшее лицо, зашептала:

— Не мути себя, слышь? Изведешься. Ей, войне-то, конца-краю не видно, а ты в самом начале так себя травишь…

Груня внимательно посмотрела на красивое, светлое лицо девушки.

— Тебе, что ж, собственный покой дороже всего на свете? — спросила она.

Фрося насторожилась, посуровела и от этого стала еще красивее.

— А совесть тебя не мучает, что ты Матвея почти что раненым туда отпустила?

— Ты откуда знаешь? — в замешательстве шепнула девушка, тяжело повиснув на Груниной руке.

— Нечаянно слышала, как ты последние нитки рвала тогда в садике…