От всего сердца

— Кабы на войне так легко было, давно бы с ними, гадами, вчистую рассчитались, — процедил кто-то сквозь зубы.

— Если бы девчат брали, я хоть сегодня бы туда. — Кланя ухарски сбила на затылок шапку. — Угораздило меня девкой родиться!.. Пока война, мне все равно в колхозе не жить! Вот откроются в районе санитарные курсы — только меня и видели!

— Это еще как зазноба твоя, Ванюшка Яркин, посмотрит, — смеясь, сказала Иринка. — А вдруг не отпустит?

— Ванька — парень свой, мы с ним договоримся!

Всю ночь доярки прохлопотали в госпитале, готовя палаты к приему раненых: протирали мокрыми тряпками стены, потолки, подоконники, гладили наволочки, простыни, кололи дрова и топили печи.

К утру крашеный пол блестел, как вощеный, кровати были застланы, на тумбочках, покрытых белоснежными салфетками, играла в графинах вода, сквозь узорное кружево тюлевых занавесок сочилось солнце. В воздухе носился чуть слышный запах лекарств.

Взволнованные ожиданием, доярки в белых халатах и марлевых косынках ходили на цыпочках, как будто палаты уже были полны ранеными.

Груне казалось, что она спокойна, а на самом деле она волновалась больше всех. В который раз она забежала в свою палату, поправила край завернувшегося одеяла, взбила и без того пышную подушку и немного постояла в раздумье посредине просторной, светлой комнаты, где только неделю назад еще галдели за партами ребятишки.

Все как будто было в порядке, и, однако, Груню не покидало чувство какой-то незавершенности, словно она упустила и не сделала что-то очень важное. Почему-то не верилось, что на эти чистые постели скоро лягут десятки покалеченных людей и тишину этого солнечного, радужного дня нарушат чьи-то стоны.

Груня задержалась у большого овального зеркала, как бы не узнавая себя в новом наряде. Под припухлыми веками лежали голубые тени, а глаза смотрели так тревожно и были полны такого смятения, что хотелось спросить: «Ну, что с тобой? Что?»

От протяжных, зовущих гудков машин у нее похолодела спина. Груня оторвалась от зеркала и побежала на улицу.

Крытые зеленые грузовики уже заворачивали на широкий, расчищенной от снега двор. Забор был густо облеплен людьми и, точно живой, шевелился, гудел.

Груня замерла, глядя в темный зев кузова, откуда медленно выплывали первые носилки. Чувство щемящей жалости, смешанное с непонятной боязнью, почти страхом, охватило ее. Она приподнялась на цыпочки, норовя увидеть лицо человека, и когда увидела его — восково-желтое, небритое, — чувство страха рассеялось, уступило место неизъяснимой нежности и благодарности к этому неизвестному бойцу, который пролил за нее кровь и мог бы остаться лежать там навсегда. Вместе с тем пришло чувство какой-то особой ответственности за его жизнь теперь. Все, все сделать для него, лишь бы он выздоровел, все, чтобы его не мучила боль!

Раненых несли на широких полотняных носилках, они были закутаны в стеганые одеяла и даже на подушках лежали в шапках.

Комкая в руках полу халата, Груня с тоской и болью всматривалась в обескровленные лица и, оцепенев, ждала: вот сейчас, сейчас мелькнет перед ней родное лицо, и она, не выдержав, упадет на снег. А вдруг она не узнает его? Проплывали мимо одни носилки за другими. Иногда Груня угадывала под одеялом только половину человеческого тела, и губы ее белели.

— Родненькие вы мои, — беззвучно шептала она, — да как же это вас? Как же?..

У нее кружилась голова, она еле стояла на ногах, но терпела, боясь выказать свою слабость.

И дождалась. Боец на последних носилках приподнял стриженую голову, и его хмельные, блуждающие глаза остановились на ней.

— Это вы, Груня? — тихо спросил он и бессильно откинулся на подушку.

Груня вздрогнула. В первое мгновение ей почудилось, что это Родион: и лицо и голос, от которого зашлось сердце.

Она вскрикнула, бросилась к носилкам, но чьи-то сильные руки схватили ее за плечи, удержали, и она пришла в себя. Груня пошла радом с носилками, мучительно вглядываясь в совсем чужое для нее лицо с плотно закрытыми глазами. Вот он открыл их, и Груня тихо сказала:

— Я что-то не припомню вас…

Бледные губы бойца расклеила слабая, болезненная улыбка:

— А я вам призы в саду раздавал… Ракитин — мая фамилия…

И хотя Груня совсем ничего не помнила, — ведь в тот вечер в ее жизнь порвался Родион, — она наклонилась к подушке и зашептала:

— Помню, все помню!.. Просто я не узнала вас, как же… похудели вы. Полежите в родном доме и поправитесь и станете на себя похожи… Выздоравливайте поскорее!

Совсем не думая, зачем она это делает, безотчетная жалость и нежность руководили этим движением, Груня вдруг «прикоснулась губами к его щеке, потом выпрямилась и быстро пошла назад по коридору. А когда обернулась, увидела озаренное улыбкой лицо Ракитина.

Она вышла на опустевший двор, и морозный воздух охватил се щеки. Залитый солнцем сугроб по ту сторону ограды вспыхивал синими, красными и золотыми искрами.