Отчаяние

Кто-то из присутствующих заметил, что Шостакович русский.

Рюмин и Шевцов взъярились: «Нет таких русских фамилий! И уши у него еврейские!»

Поскольку Влодимирский разрабатывал Еврейский антифашистский комитет, Комуров сразу прикинул, что такой человек может пригодиться. Однако потом, подумав, решил взять этого Рюмина под свою опеку, надо сначала обкатать, а использовать – лишь тогда, когда наступит черед для коронного дела. Берия намекнул, что политика Кобы будет однозначной, поскольку экономически русских еще больше зажмут, надо будет обращаться к их патриотизму, подчеркивать исключительность, поставляя «врагов», виновных в трудностях.

– Спасибо, Витя, – поднимаясь, сказал Комуров. – И за чай спасибо. Действительно, прекрасный напиток… Только абхазский лучше, честное слово… Пришьют еще тебе этот чертов «липтон»… Товарищ Суслов в этом деле строг, поимей в виду… Ты лучше адлерский чай хвали, он русский. Краснодарский край, казаки, опора державы… Советую как другу, Витя…

С этим и ушел, оставив Абакумова в мрачной задумчивости.

…Домой министр вернулся рано, сказав помощнику, что захворал, мигрень. Велел соединять только с Поскребышевым и членами Политбюро, для всех остальных министров – закрыт.

Дочь уже вернулась. Он предложил ей поиграть в «морской бой»; сражались с увлечением, потом перешли на «крестики-нолики», он поддавался, изображал огорчение, любимица хохотала. Потом принесла колоду карт, сразились в «дурака».

Отодвинув руку с картами так, чтобы дочка могла подглядывать, с тоскою думал: «Бедненькая ты моя кровинушка, случись что со мной, тебя такой ужас ждет, такие муки… Зачем я лез вверх, карабкался по проклятой лестнице?! Служил бы себе тихо и незаметно, так нет же, понесло! У нас только тихие выживают… Лишь маленькие да незаметные своей смертью помирают… А как уйти от судьбы? Мы ж все букашки, нас сверху в микроскоп разглядывают… Богдан неспроста этого самого Рюмина попросил… Он ничего просто так не делает, у него всегда коварство на уме… А потребуй я материалы, сразу настучит Лаврентию: „мелочная опека, мешает инициативе, что за недоверие среди своих?\“ Пойди, объясняйся! Он ведь член Политбюро, а не я… Бедненькая ты моя нежность». Он поднял повлажневшие глаза на дочь: «Пойти бы в церкву, как с бабушкой Леной, покойницей, да и бухнуться на колени, прижаться лбом к вечным плитам храма Господня и помолиться б за нее… Мне-то ничего не страшно, огонь и воду прошел… Да и не отмолю себя, ее б уберечь…»

– Папуль, а ты почему не кроешь? У тебя же козыри есть! Так нечестно!

– И вправду есть, – вздохнул Абакумов, – отобьюсь, сей миг покрою, малышенька…

– Ты мне не поддавайся, я ж не маленькая! Неинтересно играть… А знаешь, меня сегодня училка отчитала…

– Вот проказница… За что?

– Я не смогла ответить, когда было покушение на Владимира Ильича…

Ну, завтра этой суке шею накрутят, подумал он, девочку попусту травмирует; ответил, однако, иначе:

– Такие вещи надо знать, дочура… В Ильича стреляла эсерка Фанни Каплан, космополитского племени, ей Бухарин пистолет в руки дал…

– Вот она б тебе двойку и влепила! – рассмеялась девочка. – Первое покушение на Ленина было в январе, еще в Петрограде! Его тогда какой-то швейцарец спас, собой прикрыл…

– Швейцарец? – Абакумов удивился. – Это кто ж?

– Платтен, – произнесла дочка чуть не по слогам и пошла к роялю: знала, что отец больше всего любил, когда она играла «Полонез» Огинского.

А вроде Платтена этого самого мы расстреляли, подумал Абакумов. Уж не из троцкистов ли? Ну и учителя! Эти такому научат, что потом из детей колом не вышибешь…

Хотел было сразу пойти к себе и позвонить помощнику: пусть проверят учительницу, не контра ли, но, расслабившись, отдался музыке, любуясь стройной фигуркой дочери, грациозно сидевшей возле огромного белого «Бехштейна»…

…В то же самое время три врача-психиатра работали с Александром Исаевым, бывшим офицером военной разведки РККА, кавалером боевых орденов, а ныне зэком и придурком – не в грубо-лагерном, жаргонном смысле, а в настоящем – он сошел с ума во время допросов.

Они уже час сидели с ним в маленькой комнате, оборудованной магнитофонами, и всячески пытались разговорить несчастного. Молодой старик, однако, тупо молчал, глядя куда-то вдаль неподвижными глазами.

Один из врачей, самый старый, Ливин, попросил коллег выйти. Оставшись наедине с зэком, тихонько, дружески, доверительно спросил:

– Санечка, хочешь поговорить с отцом?

Зэк продолжал смотреть сквозь доктора, но в глазах его что-то мелькнуло…

Ливин включил магнитофон, зазвучал голос Исаева: «Я хочу получить свидание с сыном…»

Зэк вдруг умиротворенно улыбнулся:

– Папа…

– А ты его позови, Санечка, – так же добро, вкрадчиво продолжал Ливин. – Покричи: «Папа, папочка, папа!» Он тебя услышит… Ты ведь веришь мне?

– Папочка! – после долгого непонимающего молчания вдруг закричал Саня и, чуть отодвинувшись, поглядел на врача. – Папочка! Ты меня слышишь?

– Громче, – не отрывая глаз от зрачков Сани, нажал Ливин. – Кричи, что плохая слышимость… Ты ж не слышишь его? Правда? Пусть говорит громче…