Отче наш

— …У религии на все готов ответ, — слышит она голос Алексия. — Есть Первопричина всего, Создатель, Вседержитель, Предвечный дух, и не так уж важно, как он называется — Господом или Аллахом, Иеговой или Буддой… Для меня главное было в том, что мне открылся бог и я начал с ним общаться, молиться. Это удивительное, поражающее чувство — общение с каким-то незримым разумом вне тебя. Немудрено, что он кажется вездесущим и всемогущим. К сожалению, Коля, все это самообман, и я только недавно это понял.

«Как?! Почему самообман? — едва не вскрикнула вместе с пареньком Любаша. — Ведь все это так и есть, как он только что рассказывал, но почему — самообман?!»

Она зачем-то оглядывается на Андрея, но тот неотрывно смотрит на сцену, подавшись вперед.

— …И знаешь, что мне открыло глаза? — говорит на сцене Алексий. — Кибернетика. Та самая, которую недавно предал анафеме папа римский. Он не дурак, этот папа, знает, что проклинать.

О кибернетике Любаша не имела ни малейшего понятия, и рассуждения Алексия об этом слушала плохо. Ей было понятно одно: Алексий уже не верит в бога. Но почему? Что это за таинственная кибернетика, которую проклял папа римский?

— …Общее в работе мозга и электронных машин все-таки есть, — слышит она рассуждения Алексия и старается вникнуть в них. Не потому, что ей это интересно, а просто мучительно хочется узнать: зачем он, этот так ясно раньше рассуждавший человек, отступил в душе от бога?

— В чем оно, общее? В том, что и машины и мозг работают по одинаковым логическим схемам. Счетно-логические машины — ты, наверное, слышал — работают по так называемой двоичной системе счета, или смешанной, десятично-двоичной. Это что значит? Все самые сложные подсчеты они приводят для простоты и удобства к двум цифровым рядам, а все логические рассуждения тоже как бы к простейшим «парам», но уже логическим, к этим самым основным схемам, о которых я говорил: «да» — «нет», «или» — «или», «и» — «и». Только так, в конечном счете, и никак не иначе работает и наш мозг, и машина. Ты замечал, когда молишься, что как бы раздваиваешься внутри себя, на два «я» делишься? — Ну, ну…

— Вдумайся: что значит «молиться»? Это значит разговаривать самому с собой, как разговаривает вслух помешанный. Не так ли? Но ты, наверное, замечал, что и нормальный человек непрерывно разговаривает сам с собой, только не вслух и не сумбурно, как помешанный, а логически правильно. Когда мыслишь — непрерывно как бы раздваиваешься. То думаешь в нервом лице, то во втором, к самому себе на «ты» обращаешься. Замечал?

Странно, но Любаша ясно осознала, что и она это поняла: то, что часто мысли ее словно раздваиваются. Иногда ловила себя на том, что словно со стороны за собой наблюдает. И даже оценку какому-либо своему поступку давала: плохо или хорошо… Оказывается, и другим людям все это известно? Значит, и у них так же получается?

— Все дело в кибернетике, — продолжает Алексий. — В мозгу происходит нечто подобное тому, что и в электронных счетно-решающих машинах. Мы не замечаем этих процессов, потому что они протекают мгновенно, на огромных скоростях. А в молитве эта самая двоичность мышления, непрерывный внутренний разговор человека с самим собой как бы всплывает на поверхность, и мы его осознаем.

— Вы хотите сказать, что за голос бога мы принимаем свой собственный? То, что сами думаем? — Именно…

Любаша снова хмурится. Конечно, она согласна с рассуждениями Алексия о том, что душа иногда словно раздваивается, о мозге тоже кое-что поняла, но как же так, очень уж просто, отметать бога? Нет, нет, это сложнее, глубже, таинственнее, чем только что рассказывал Алексий.

«Сама с собой вместо бога, — машинально вспоминает она слова Алексия, и снова сознание ее бунтует: — Не верно все это! Специально все придумали! Им-то что?»

Но в голову вновь и вновь вползали предательски-ясные слова Алексия о молитвах, о звездном небе, и Любаше вдруг захотелось уйти из этого зала, остаться одной, чтобы избавиться от странно беспокоящего ощущения.

Едва раздались шумные аплодисменты, она словно очнулась и тихо сказала:

— Идем, Андрей, домой… Я… не хочу больше смотреть…

— Домой?!

— Я очень устала и… нехорошо как-то мне, — морщит лоб Любаша. — Мама уже, наверное, потеряла нас…

Он удивленно смотрит на нее, потом хмурится. Вот она — эта не приметная для других пропасть, разделяющая интересы Любы и тех, кто сейчас сидит в зале. Вероятно, ей не понравилось то, о чем шел сейчас разговор со сцены.

— Идем, — сухо кивает Андрей, не глядя на нее, но стараясь сдержать неприязненное чувство оправдывающей Любашу мыслью: «Может быть, ей действительно трудно… Душно очень тут…»

Он слегка краснеет, вспомнив: Любаша еще до ссоры говорила: кажется, он уже есть у них — их ребенок…

— Люба! Андрей…

Вера шепчет им вслед, а они уходят все дальше между рядов. Но она нагоняет их возле дверей.

— Не понравилась пьеса? Или дома что-нибудь? Почему уходите?

Андрей пробует улыбнуться, но сам чувствует, какая жалкая, беспомощная получается улыбка.

— Так… Домой захотелось, — отвечает он.