Отче наш

Теплота избы Ксени радует Устинью Семеновну. Она зорко оглядывает неубранную комнату, освещенную слабой электрической лампочкой, шагает к кроватке, возле которой сидит девочка лет двенадцати. Тяжело дыша, спит на подушке в кроватке ребенок. Тревожно подрагивают во сне его ресницы. Кажется, один неосторожный стук — и вздрогнет, вскинется малыш, зальется испуганным плачем.

— Давно уснул-то? — спрашивает Устинья Семеновна у вскочившей девочки.

— Как мама ушла — вскоре же…

Устинья Семеновна с минуту смотрит на спящего ребенка, потом уходит к печи, гремит заслонкой, выгребая из загнеты уголек. Отколупывает от стены кусочек извести, набирает в кружку воды, тихо что-то шепчет над нею.

— Отойдите-ка, — кивает застывшим у кровати Ксене и девочке. Шепнув пару слов, набирает в рот воды и внезапно шумно сбрызгивает спящего ребенка. Тот вскрикивает, испуганно смотрит на незнакомую женщину. Надрывный плач срывает с места Ксеню.

— Не тронь! — властно кричит ей Устинья Семеновна, поглядывая на мечущегося ребенка. — С криком порча-то и изойдет из него.

Ксеня застывает на мгновение, но не выдерживает судорожных всхлипов малыша, забирает его из кроватки.

— Н-да, видно, не только сглаз, еще какая-то болесть есть в нем, вишь как корежит-то, — замечает Устинья Семеновна. — Можно бы еще одно средствие попробовать, да… Дороговато, небось, тебе покажется? Помогало многим ребятенкам в таком-то вот виде…

— Не постою за плату, Устиньюшка, — шепчет плачущая Ксеня, укачивая малыша, и кивает дочери. — Люсенька, достань-ка там в шкафу две пятерки. Мой вчера получку получил на шахте, а зачем они, деньги-то, если… если… Сыночка б сберечь! Век не забуду, Устиньюшка, вот перед богом клянусь…

— Ладно, ладно, — отмахивается Устинья Семеновна от слезных обещаний Ксени, но хрустящие бумажки принимает, потеплев лицом. — Давай-ка пойло, что корове на утро сготовила? Где ведро-то?

Она зажигает фонарь, командует Ксене, державшей затихшего малыша.

— Айда! И его, его с собой бери!

Они выходят во двор, идут к темнеющему сараю. В нос ударяет резкий аммиачный запах, но Устинья Семеновна, посвечивая фонарем, наливает в корыто из принесенного ведра пойла и, склонившись над ним, ясно шепчет:

— …от встрешного, поперешного, от лихого человека помилуй, господи, раба твоего Ляксандра. От притки, от приткиной матери, от черного человека, от рыжего, от черемного, завидливого, урочливого, прикошливого…

Мрачно плавают в полутьме по стенам сарая вздрагивающие тени от жиденького фонарного света. И течет сухой, колкий шепот Устиньи Семеновны.

— …Запираю приговор тридевятью тремя замками, тридевятью тремя ключами. Слово мое крепко! Аминь.

Она машет рукой Ксене.

— Давай ребятенка-то сюда. Да разверни его, рубашонку-то сними.

— Холодно ведь, Устиньюшка, осень на дворе-то, — слабо сопротивляется Ксеня. Но ребенка разворачивает.

В глазах ее вспыхивают безумные блики, когда Пименова цепкими пальцами подхватывает голое тельце надрывающегося в плаче малыша.

— Бойся голоду, а не холоду, — приговаривает Устинья Семеновна, обливая ребенка пойлом. — На-ка, заверни его!

Сама идет к лежащей корове, равнодушно жующей жвачку.

— Вставай, вставай, милая! — пинает ее ногой. — Пусть она это пойло, а вместе с ним — и болесть всю — изопьет… Но, но, пошевеливайся…

От пойла, которое пьет корова, идет легкий парок.

— Даст бог — выздоровеет малец, а не поможет ежели… — Устинья Семеновна морщится. — Все в руках спасителя нашего. Ему теперь в сердце обращай молитву, Ксеня! Спаси, господи, раба твоего Ляксандра, спаси и помилуй безвинного за грехи наши тяжкие…

Колышутся и резко вздрагивают тени на стенах захламленного сарая — Устинья Семеновна забирает с пола фонарь. От дома, куда торопливо пробегает Ксеня, слышится громкий плач малыша.

4

Давно уже не стояла так подолгу перед зеркалом Татьяна Ивановна. Примеряла ярко-синее шерстяное платье — сняла. Очень уж тесно оно стало, того и гляди — лопнет по шву на располневших бедрах. Два года, пожалуй, не одевала это веселое платье, а раньше как оно ей нравилось.

Татьяна Ивановна вспомнила, что раньше на праздники одевала обычно не это, ярко-синее, а другое — густо-красное, удачно оттенявшее ее волнистые темные волосы. Чуть приталенное, оно подчеркивало удивительную женственность ее фигуры. Очень любил ее Николай в этом платье. Когда станут собираться в гости, едва оденет она это платье, пройдется перед мужем, смущенная, разрумянившаяся, не выдерживал он: вскакивал, но тут же замирал изумленно и разглядывал ее, молчаливый, притихший; а в глазах его она ясно видела вспыхнувшую нежность и горделивый блеск: вот она какова, моя дорогая женушка! Подходил к ней Николай, ласковый, улыбающийся, осторожно привлекал к себе и говорил, не стесняясь детишек:

— Видишь, какая ты у меня, горнячка? Люблю и налюбиться не могу…