Отдайте мне ваших детей!

Тут ей стукнуло в голову, что в пузырьках яд, печенье отравлено и мальчик собирался подложить его на стол, когда никто не видит. Рисунок ее головы, объятой пламенем, само собой, изображал, как она горит в геенне.

Естественно. В этом и состояла тайна: мальчик вознамерился отравить их всех.

Но где он взял яд?

Она предъявила доказательства Хаиму. Но Хаим взглянул на рисунки, на пузырьки и не усмотрел никакой связи между ними:

— Ну, что я говорил? Одаренный мальчик. Может, в нашем сыне скрыт истинный художник?

Шаббат. Регина зажгла свечи и произнесла слова благословения над хлебом и ребенком, который сидел за их столом, упершись в нее взглядом, как всегда.

Хаим прочитал благодарственную молитву, похвалу женщине, а потом, с особым воодушевлением, «Jesimcha Elohim ke-Efraim ve-chi-Menashe», и прибавил напыщенным поучительным тоном, к которому прибегал всегда, когда говорил перед Ребенком: «…как Иаков, лежа на смертном одре, завещал своим сыновьям Эфраиму и Манассе стать примером для всех евреев, — так и ты расти и старайся стать примером для всех евреев гетто…»

Регина подумала, что Хаим всегда обращался к ней торжественно и высокопарно, как в Судный день. И шаббат — единственный настоящий, единственный живой

момент, который они переживали вместе, — превращался в спектакль, мертвечину.

Они сидели, скрывшись за своими Лицами, и Хаим был Председателем и говорил своей Жене, что он окольными путями прослышал, будто немцы вынуждены с потерями отступать на Восточном фронте и что если Господь Всемогущий захочет, то, может быть, мир настанет уже к весне; и Дитя было само Зло, оно сидело, бросая расчетливые взгляды то на Жену, то на Отца; и Отец с улыбкой рассказывал, как лежал в каморке на улице Кароля Мярки и терзался тем, что ему пришлось выслать из гетто всех детей, но Ангел, посланный Самим Всевышним, появился в его комнатушке и сказал Председателю — да, Мордехаю Хаиму Румковскому PERSÖNLICH сказал Ангел Господень, что здесь, в гетто, будет построен дом, и даже если из всех выживет только один, дом все равно продолжат строить; и когда он, утешенный этими словами, выбрался из своего храма страданий, ему позвонил, да, ему, Румковскому, именно позвонил гауляйтер Грайзер PERSÖNLICH, и объявил: как, с позволения сказать, вольный юрод Данциг когда-то жил в окружении держав, так и ваше еврейское государство вполне может существовать в нынешних границах Третьего Рейха; да, гауляйтер Грайзер употребил выражение Герцля — ваше еврейское государство, сказал он, и зачем хлопотать о том, чтобы построить его на израильской земле, если весь человеческий материал уже находится здесь, в гетто, и все машины, и все оборудование? Все есть для работы, которую люди готовы исполнить. Да, так гауляйтер Грайзер сказал Румковскому (повторил Хаим), и подмигнул мальчику (а мальчик подмигнул ему в ответ); и Хаим поднялся из-за стола и сказал, что собирается ненадолго прилечь и насладиться субботним покоем, и мальчик захотел последовать за ним; и оба они поднялись и ушли в Комнату. И точно как в гангстерских фильмах, которые Регина смотрела в кинотеатре «Сказка», стройная фигура Гертлера показалась из-за кулис, и Гертлер иронически произнес: зачем вам покидать гетто, Рухля, разве вы не знаете, что лучше, чем сейчас, уже не будет?.. Она видит, как он светски выпускает дым из ноздрей, тянется вперед и тушит сигарету в пепельнице, которую она поставила перед ним, а потом прибавляет деловитым и трезвым тоном, совсем как Беньи (а их ноги все еще привязаны к ножкам стула):

— Он не пощадит ни одного из вас, дорогая Регина, ни одного; он лишит жизни всех вас…

И говорит он это — о ребенке. Тут ошибиться невозможно. О Ребенке.

~~~

Не прошло и трех месяцев после szper’ы, как власти в ознаменование дивных новых времен устроили большую Промышленную выставку, на которой гетто, где на тот момент было 112 разных resortów, представило свои колоссальные успехи в промышленности.